Publication sur le site des Archives audio-visuelles de la recherche de la conférence “Un octobre oublié ? La Russie en 1993”
Lien vers le site : http://www.archivesaudiovisuelles.fr/2251/
Sont disponibles en ligne les versions française et russe
Sont disponibles en ligne les versions française et russe
Olga Trusevich, Le décompte des victimes de l’assaut de la Maison Blanche: un argument du débat politique.
Dans ce texte, Olga Trusevich part de la mémoire d’Octobre, et de la récente initiative des communistes visant à élever un monument aux victimes. Ils ne précisent pas si les noms y seront inscrit, et pour cause : les « perdants » du conflit parlent de centaines, voire de milliers de victimes, sans pouvoir les nommer.
Sur le site de Mémorial, il y a depuis 2008 une liste de 159 victimes, auxquels s’ajoutent 20 morts dont l’identité n’est pas définie.
La procurature a parlé de 101 personnes mortes autour de la Maison Blanche. La phrase selon laquelle la procurature « n’a pu établir le nombre de morts à l’intérieur de la Maison Blanche » a donné lieu à toutes sortes d’interprétations et de légendes (on a parlé de crémation de centaines de corps, emmenés en camion militaire ou même par une péniche sur la Moskva) – mais Olga Trusevich témoigne du fait qu’il n’y avait effectivement pas de corps (sauf deux) dans les deux premiers étages de la Maison Blanche le 5 Octobre.
Du côté présidentiel, on évoque rarement les victimes, et le terme « rasstrel » (fusillade, exécution) est contesté pour parler des tirs contre la Maison Blanche – Pourtant, ce terme prendra sa place dans l’historiographie et le nombre de morts ainsi que le type d’armes utilisé le justifie.
Olga Trusevich rappelle ensuite les sources ayant servi à Mémorial à établir la liste des morts : recueil des témoignages de témoins directs (observateurs, brigades sanitaires) ; visite au cimetière Khovanski ; attestations reçues de l’Administration médicale centrale de Moscou ; étude des témoignages parus dans les médias : cartothèque sur les morts, analyse du lieu ont été trouvés les corps et où ils ont été « reçus » ; établissement d’au moins deux témoins sur les épisodes compliqués ; interviews avec des journalistes ou des observateurs indépendants ; analyse des échanges radios de la police ; analyse du rapport de la commission parlementaire paru en 1998 ; discussion avec les collaborateurs de la procurature ; analyse des témoignages dans les livres parus longtemps après l’évènement.
Conclusions : les pertes du côté des forces armées des partisans du Soviet Suprême sont peu élevées, et ne permettent pas de développer l’argumentation selon laquelle « les autres sont des montres ». D’un autre côté, justifier les actions de Eltsine par des actes semblables qu’auraient commis De Gaule ne tient pas non plus : le système politique qui en est issu n’a rien à voir.
C’est pourquoi Olga Trusevich appelle à une analyse dépassionnée et critique : la statistique du nombre de morts ne peut pas être une matraque utilisée dans les disputes politiques
Материал в работе, без авторизации не цитировать.
Трусевич Ольга,
Правозащитный центр «Мемориал» г. Москва,
сотрудник архивных проектов
Статистика погибших при штурме «Белого дома», как аргумент политической дискуссии. Краткие тезисы доклада.
На Конференции под названием «Забытый Октябрь? Россия в 1993 г.» вопрос – «а забыты ли жертвы этого конфликта» и итоговый и проверочный одновременно. Проигравшая сторона вооруженного конфликта настаивает на том, что они забыты. Только на прошлой неделе депутатская фракция коммунистов России в Госдуме вновь поставила вопрос не только о возобновлении расследования, но и об увековечивании памяти погибших в г. Москве.
Однако депутаты не уточняли: будет ли на предполагаемом памятнике поименный список. Это оттого, что говорят они о многих сотнях или даже тысячах жертв, а поименно их назвать не могут. Разве, что добавят десятка-полтора имен, к уже ранее известным фамилиям. 20 лет спустя даются туманные объяснения, что скорбящих родственников и знакомых этих людей нужно долго разыскивать, так как они – сплошь все не москвичи. Про мемориал в Москве говорится общими словами. Вряд ли нынче захотят помещать на один памятник имена жертв и их возможных убийц, тоже попавших под случайный или не случайный выстрел.
На сайте Правозащитного центра «Мемориал»: http://memo.ru с 2008 г. находится поименный список в 159 человек и упомянуто еще 20 достоверно неподтвержденных фамилий. Из-за сложных факторов учета мы даем аккуратную оценку – не более 200 человек погибло как внутри Белого дома, так и в других местах Москвы.
Если говорить о погибших в окрестностях и внутри «Белого дома», то Генеральная прокуратура предоставила цифру – 101 человек. Достоверно отразив тот факт, что подсчитать тела погибших только внутри здания ей не удалось. Эта фраза «…сведениями о численности погибших внутри здания следствие не располагает» позже будет совершенно превратно истолкована. На первом-втором этаже, и на других этажах сгоревшего здании тела погибших к 11:00 5 октября – отсутствовали (кроме 2х) – это я могу подтвердить как очевидец (санитар-доброволец). И другие свидетели могут это также подтвердить. Этот факт стал триггером того, чтобы пропагандисты от истории начали громоздить один миф на другой. Конфликт интерпретаций и отрывочных сведений у враждующих сторон до сих пор вызывает чудовищные перекосы смыслов. Из текста в текст кочуют сотни (до 2000!) изувеченных тел, тайные захоронения и кремации, вывоз на военных грузовиках в течение 3-4 ночей подряд и даже речная баржа, загруженная телами, которую потом никто не нашел и не видел.
У победившей стороны, у сторонников действий Ельцина, вопросы о том, не забыты ли жертвы, кто и как погиб, кто в кого стрелял или не стрелял, вообще не поднимаются. При необходимости вскользь дадут ссылку только на официальный прокурорский список в одной из его редакций. Иногда даже в специально уменьшенной редакции – 147 человек. Могут упомянуть «несанкционированный» властями мемориал с мини часовней в сквере у Дома Правительства. Или вообще начать демагогические речи о том, что, якобы, никто из депутатов не погиб, поэтому неправомерен, дескать» исторический термин «Расстрел Белого дома». Но, я думаю, что этот термин надежно закрепится в будущей историографии. Так как количество погибших при штурме исчисляется десятками, в том числе – один районный депутат. Здание подверглось массированному обстрелу бетонобойными, осколочными, пулеметными боеприпасами из танков и бронетехники.
Какие источники и действия позволили нашим мониторам из Правозащитного Центра «Мемориал» верифицировать статистику погибших в результате вооруженных действий обеих сторон? Это:
1. Сбор показаний непосредственных свидетелей из числа наблюдателей правозащитного проекта и санитаров-добровольцев (бригада им. Волошина, ПСО ММА под руководством А. Шестакова). 4 октября – конец октября.
2. Посещение Хованского кладбища.
3. Запрос в Главное Медицинское Управление по г. Москве (ГМУМ) и получение справки.
4. Составление тематической подборки свидетельских показаний на основе собрания публикаций СМИ (газет и журналов), сборников, видеофрагментов.
5. Составление сводной картотеки на погибших, анализ «мест поступления» и «мест нахождения тел»
6. Выявление не менее двух свидетелей по сложным эпизодам, связанных с предполагаемой гибелью людей: «Выстрел из гранатомета в Останкино», «Снайперы от правительства, которые стреляли своим солдатам в спины», «Расстрелы в окрестностях Белого дома (на стадионе и во дворе «серого дома»)», «Баржа ночью на Москве-реке» и т.д.
7. Дополнительный опрос журналистов и независимых наблюдателей, находившихся в Белом доме и окрестностях 4 октября 1993 г.
8. Анализ радиопереговоров сотрудников милиции и военных.
9. Анализ Доклада Парламентской комиссии о результатах дополнительного расследования событий. Издан в 1998 г.
9. Беседа с сотрудником Прокуратуры об уголовном деле № 18/12 3669-93 . 2000-2012 гг.
10. Дополнительный сбор свидетельств по опубликованным книгам и брошюрам, вышедшим спустя длительный промежуток времени после амнистии для обвиняемых в массовых беспорядках.
Последний источник позволил реконструировать события связанные с тем, кто и как оставлял Белый дом 4 октября в ходе его штурма Правительственными войсками. Кто в этот момент стрелял и в кого. (Подробности во время и при публикации доклада)
Вывод: Потери вооруженных формирований сторонников Верховного Совета – минимальны. Например, из Департамента охраны БД – один человек. Члены РНЕ – 2 человека. Союз офицеров – 2-3 человека. Остальные защитники, в большинстве своем без огнестрельного оружия – не более 35 человек. Сотням «неучтенных и безоружных защитников» после 16:00, когда подразделение «Альфа» начало поэтажный обход здания было просто неоткуда там взяться.
Аргументация в рамках пропаганды: «Противная сторона – монстры, убийцы, изуверы, а наша сторона все почти делала правильно». Особенно кощунственно звучит в рамках темы о погибших.
Трактовки последствия событий сентября-октября 1993 г. в России не менее неоднозначны. Они оцениваются в диапазоне: «либо временно спасительные», либо «крайне негативные» для общества и государства.
Личный исторический вклад, знаменитых Президентов наших стран – Франция и России, трактуется неоднозначно. С моей точки зрения, например, после авторитаристских действий Президента Шарля де Голля Франция получила достаточно стабильную конституционную и государственную систему, правда с непомерным ростом бюрократического аппарата. А Россия, в результате утверждения суперпрезидентской республики Борисом Ельциным – слабое, но вездесущее государство, плюс систему перманентных реформ государственных институтов и государственного права. Путинизм хорошо пристроил к этой развалине рамочку из вранья, коррупции, ксенофобии и политрепрессий.
Образ врага, язык войны – все это не помогает разобраться в сложном историческом событии. Неоднозначные исторические трактовки – это еще не пропаганда. А там где пропаганда – там сразу заметно, что произносящий или пишущий подобные вещи – «герой вчерашнего времени». Хочется читать и слушать уже только тех, кто начинает с критического анализа собственных действий и с понимания мотиваций действия противной стороны. Современный научно-исторический подход не терпит однобокости трактовок и произвольных интерпретаций. Статистика погибших – скорбная тема, а не «дубинка» для бесконечной драки.
Cм русский текст ниже или скачать леонтьев сандружина
Iaroslav Leontiev, Journal d’une brigade sanitaire
Dans ce texte basé sur les souvenirs de plusieurs participants, Iaroslav Leontiev revient sur la création de la brigade sanitaire Maximilian Voloshin (du nom du poète qui résidait en Crimée pendant la guerre civile et y avait soigné les Rouges comme les Blancs). Les jeunes hommes et femmes qui la composaient étaient engagés (plus de la moitié avait défendu la Maison Blanche en 1991), de gauche, mais ne se reconnaissaient pas dans les forces en présence. Ils pensaient soigner les conséquences des violences policières, matraques et gaz lacrymogène, mais ne s’attendaient pas à ce qu’autant de sang soit versé, à Ostankino et à la Maison Blanche autour de laquelle des cadavres gisaient encore le 5 octobre.
Revenant 20 après sur les événements, Iaroslav Leontiev estime que les deux côtés étaient « pires » et se demande comment la position de social-révolutionnaires (populistes) pendant la première guerre mondiale peut guider ceux qui, actuellement, se réclament de leur pensée.
La présentation, lors de la conférence, a été dédiée à Stanislav Markelov, membre de la brigade Maximilian Voloshin, assassiné à Moscou en 2009 par un néo-nazi (voir la vidéo sur une musique de I. Chevchuk)
Дневник одной сандружины
Этот материал был подготовлен мною к печати с помощью Станислава Маркелова, Петра Рябова, Владимира Савельева и Ольги Трусевич. Рассказы сандружинников были записаны той же осенью 1993 года. Однако опубликовать их по горячим следам в московских газетах не удалось ввиду самой настоящей цензуры. Впервые более расширенная версия текста была напечатана в иркутской газете «Версия» благодаря поддержке известного сибирского журналиста и анархиста Игоря Подшивалова. Здесь за основу взят вариант, опубликованный в № 37 московской «Недели» за 8-14 октября 1998 г.
***
Идея создания добровольной санитарной дружины родилась спонтанно, как реакция на начавшиеся избиения ОМОНом людей на улицах Москвы. Ее организовали политически ангажированные молодые люди преимущественно левых убеждений, осуждавшие антиконституционный переворот, но не захотевшие разделить баррикады с неофашистами из РНЕ (баркашовцами) и коммунистическими реваншистами.
Петр Рябов, тогда аспирант, активист Конфедерации анархо-синдикалистов, сейчас кандидат философских наук, доцент, общественно-политический деятель: Выйдя 2-го октября в три часа дня со станции метро «Смоленская», я увидел несколько сот людей, деловито и сосредоточенно сооружавших баррикады на узком пятачке Садового кольца – между перегородившими улицу с обеих сторон цепями милиционеров в касках и со щитами. Люди, бывшие здесь с утра, рассказывали, что около полудня два митинга сторонников Верховного Совета были жестоко разогнаны ОМОНом, – в ответ в омоновцев полетели камни, а улицу перегородили баррикады, значительную часть которых составляли подожженные деревянные ящики. Громадные клубы черного дыма и языки пламени поднимались к небу и были видны издалека.
– Бросайте больше ящиков и досок в костер, – сказал кто-то из «повстанцев», и добавил с почти суеверным почтением: – это пламя видят депутаты из окон осажденного Дома Советов.
Погромов и битых витрин не было – кажется, разгромили только один американский павильон на выходе с Арбата, там, где теперь шел непрерывный двухтысячный митинг. У микрофона сменялись знакомые лица: Анпилов, Константинов… Потом, к вечеру, громко врубили песни Талькова.
Но в целом было довольно спокойно. Сотни людей молча, сосредоточенно и целеустремленно сновали туда-сюда, перетаскивая железяки и доски. Пьяных почти не было. Хотя организованных групп боевиков не было заметно, равно как и явных начальников, – баррикадники работали слаженно и организованно. Чувствовалось, что они готовы драться до конца: сказалась, вероятно, неделя жестких стычек с милицией и ОМОНом. Хотя я и не испытывал к баррикадникам особых симпатий, но тут проникся к ним некоторым уважением: такой атмосферы серьезности и подлинности происходящего мне почти никогда не приходилось встречать раньше на многочисленных мероприятиях эпохи перестройки.
Около половины пятого вечера появились мои товарищи по сандружине, и мы вместе взялись за организацию медпункта. Начинали, что называется, с нуля: пятеро человек, не имеющих ни элементарной медицинской подготовки, ни медикаментов… Но очень быстро и неожиданно дело пошло на поправку. К сандружине присоединилось несколько новых товарищей. Люди поблизости стали давать на импровизированный медпункт аптечки и деньги. Раздобыли воду, перевязочный материал, спирт. Над покинутой продавцом коммерческой палаткой повесили флаг с заранее сшитым красным крестом. Старшим в дружине был признан Ярослав Леонтьев.
Окончательно оформление санитарная дружина получила, когда к ней присоединились студент-юрист Стас Маркелов, сотрудница Исторической библиотеки Ольга Трусевич (сейчас сотрудник Правозащитного центра «Мемориал»), несколько анархистов и представителей оппозиционного меньшинства «ДемСоюза» – внутрипартийной оппозиции Валерии Новодворской. Наутро придумали название – добровольная сандружина имени Максимилиана Волошина, вспомнив о том, как коктебельский отшельник во время гражданской войны в Крыму помогал попеременно то белым, то красным.
Разные люди собрались в дружине – «партийные» и беспартийные, социалисты, анархисты, «мемориальцы» и даже одна комсомолка (Ира Федорова) из Российского коммунистического союза молодежи Игоря Малярова, – в основном те, кто не поддерживал ни одну из воюющих сторон в борьбе за власть, но не желал остаться равнодушным к начинавшемся братоубийству. Не менее пестро выглядела дружина и по национальному составу: русские, армянин, еврей… Самым младшим было по 16-17 лет, самому старшему сорок с небольшим. И еще одна характерная деталь – это то, что приблизительно половина сандружинников готовилась защищать Дом Советов в августе 91-го. Александр Соколов (сейчас кандидат медицинских наук, преподаватель медицинского университета) возглавлял тогда отряд медиков; Ярослав Леонтьев дежурил в самом здании на телефонах в Комитете по правам человека Верховного Совета, возглавляемого Сергеем Ковалевым снабжая информацией коротковолновое «радио Белого Дома». Петр Рябов, анархист Николай Широнин, социалист-народник Дмитрий Лозован находились на баррикадах…
Своей штаб-квартирой сандружинники решили сделать здание «Мемориала» в Малом Каретном переулке, поскольку разделяли позицию, занятую его правозащитниками, составившими своеобразное оппозиционное меньшинство проельцинскому правлению «Мемориала». Профессиональными врачами – Сергеем Григорьевым и Андреем Ершовым, один из которых участвовал в боевых действиях в Афганистане, а другой побывал на войне в Таджикистане, а также еще одной женщиной-врачом и выпускником-фельдшером медицинского училища – дружина пополнилась уже в ходе начавшейся кровавой бойни. Еще один медик – лично знакомый врач из бригады «Скорой помощи», приглашенный в санитарную дружину целенаправленно, проводил выходные на даче, и не успел добраться к месту событий вплоть до понедельника 4 октября.
Впрочем, поначалу настроение у всех было довольно благодушное: ожидали драк с ОМОНом, дубинок, водометов, в крайнем случае газа «Черемуха», но даже в страшном сне никто не мог предположить, какие масштабы примет «малая гражданская война» в столице и сколько крови будет пролито.
Ярослав Леонтьев, тогда аспирант, активист Товарищества социалистов-народников, сейчас доктор исторических наук, профессор, член Совета Научно-информационного и просветительского центра «Мемориал»: Меня избрали старшим в санитарной дружине ввиду того, что у меня был опыт службы в армии в качестве сержанта. Моим помощником стал социалист Дмитрий Лозован, также служивший в армии сержантом. Еще до того, как на нашем участке появились первые раненые, мы приступили к развертыванию полевого медпункта. Между прочим, как раз напротив ступенек мэрии – того самого места, где в августе 91-го года трое наших дружинников собирались сражаться на баррикаде под черно-красным знаменем анархистов. Теперь же мы стояли под белым флагом с красным крестом. Одни сортировали медикаменты, другие подносили воду. В доме, во дворе которого мы расположились, находилась аптека. В случае необходимости предполагалось вскрыть ее.
Первую помощь мы начали оказывать пострадавшим в столкновениях на Крымском мосту и на Садовом кольце – в районе Зубовской площади, причем как демонстрантам, так и противной стороне. Неподалеку от Смоленской площади, сцепившись вместе с дружинниками из «Трудовой России», мы не допустили самосуда над офицерами милиции, находившимися в штабном автобусе. Как раз во время развертывания «медсанбата» на противоположной от «Белого Дома» стороне Нового Арбата началась перестрелка с засевшими в здании мэрии. Тут первый раз над нами просвистели пули.
Сразу же после захвата мэрии я поспешил туда за водой в гаражное помещение. Перед этим попросил через репродуктор Дома Советов откликнуться добровольцев-врачей. Трое таких врачей немедленно откликнулись, и поспешили присоединиться к санитарной дружине.
Вокруг царило всеобщее ликование. Мимо меня провели колонну пленных или перешедших на сторону парламента – в толпе говорили разно е– солдат срочной службы. Люди с автоматами в руках садились в машины, отправлялись в Останкино. Рядом промелькнули врач-наблюдатель от «Мемориала» Соколов и наши волонтеры-анархисты «Ник» и «Хэт», работавшие автономно от нас. Они уехали с повстанцами. Взяв несколько санитаров и фельдшера Женю, я повел их в мэрию. Здесь распоряжались какой-то генерал и баркашовцы в черной униформе. Одному, по его просьбе, была оказана помощь – наложена повязка на голень. Но бой уже был закончен, и вроде делать здесь было нечего.
Вернувшись к уличному «медсанбату», занялись его обустройством. Вывесили плакаты: «Врачи! Здесь нужен ваш профессиональный опыт!», откуда-то взявшейся красной краской нарисовали на углу дома несколько крестов. В то же время часть дружинников и приставшие к нам медики выразили желание отправиться в Останкино. Четыре человека, включая меня и фельдшера, остались дежурить на медпункте. Большую часть медикаментов догадались захватить уехавшие.
Ситуация разворачивалась непонятно и стремительно. Никакой информации о происходящем в городе не было. Начало темнеть, и мы решили развести костерок. Я заглянул в 20-й подъезд Дома Советов, где также помещался медпункт. Потолкался около здания и получил для сандружины паек – черный хлеб и консервы. Первый раз за день перекусили. Потом кто-то сообщил, что группа «комбатантов» (определение, примененное историком и политологом А.Н. Тарасовым) отправилась к зданию Минобороны на Арбате. Решили съездить туда. По дороге на проспекте подобрали избитого в кровь парня. Он объяснил, что на него напали мародеры… Довезли его до «Арбатской» и отвели в стационарный пункт медпомощи. Милиционеры, дежурившие в метрополитене, пребывали в таком же неведении, как и мы, и растерянно расспрашивали, чья власть в городе.
Подошли к «Пентагону». Там действительно стояла группа человек в 100-150 с «имперскими» и красно-синим (РСФСР) знаменами, но все было тихо. Перекурили вместе с ними и отправились восвояси. Вернулись на медпункт, однако наших дружинников, поехавших в Останкино, все еще не было.
В шестом часу вечера семеро членов сандружины, захватив флажок с красным крестом и рюкзак с перевязочными средствами, – уехали в Останкино. Когда они добрались туда, там царила радостная эйфория от казавшейся близкой победы. Так как в тот момент наши товарищи были чуть ли не единственной организованной командой (в некоторых отрядах боевиков, разбившихся на десятки, имелись свои санинструкторы), то к ним присоединилась еще пара врачей. Когда начался бой, действовали тройками: врач-санинструктор и два санитара.
Квартира Стаса Маркелова, жившего неподалеку от телецентра, была превращена во временную «штаб-квартиру» сандружины. Ребята ненадолго заглянули туда, а когда вернулись обратно, у телецентра вовсю уже кипел бой. Остававшиеся на месте Андрей Ершов и Ольга Трусевич видели, как по стеклянным дверям был произведен выстрел из гранатомета, – и сразу же, без паузы, точно этого и ждали, – частые автоматные очереди начали косить людей. Пальба периодически стихала и возобновлялась каждые пять-десять минут.
Около пруда в парке стояли бэтээры, долгое время создававшие вид, что соблюдают нейтралитет. Но потом они внезапно открыли шквальный огонь с тыла по оказавшимся в западне людям – сначала дали очереди поверх голов по телецентру, а затем стали бить на поражение – и скосили многих. Бэтээры шарили фарами по темному парку и, нащупав лучом человека, поливали его пулеметным огнем.
Станислав Маркелов, тогда студент, активист фракции левых социал-демократов Социал-демократической партии России, впоследствии адвокат, убит неонацистами в январе 2009 г.: Мы старались не попасть в зону огня. Когда замечали раненых, они кричали: «Врача! Врача!». Приходилось бежать в ту сторону. Скольким людям оказали помощь? Никто из них не подсчитывал. Раненые исчисляются десятками. Но тогда, понятное дело, было не до счета. В основном мы помогали гражданским лицам. Немногочисленные боевики в случае ранения отвозились на автобусах к Дому Советов – там у них был свой медпункт. Наш санитар Володя Савельев на пару с одним частником вывез из зоны огня в институт Склифосовского нескольких тяжело пострадавших.
Владимир Савельев, тогда рабочий типографии, активист Партии труда, сейчас офицер полиции, сотрудник информационного центра: Когда началась стрельба, нам закричали, что есть раненые. У нас были носилки, и мы принялись им помогать. Вокруг народ стал разбегаться. Вооруженных боевиков было очень мало – по телецентру ответный огонь вели десять или, может быть, пятнадцать автоматов от силы. Раненых отвозили в «Склиф». Первый человек, которого мы привезли, оказался мертвым. Говорили, что он был одним из тех, у кого было оружие. Остальные, которых мы привезли, не были боевиками. Это были безоружные ребята, студенты. Среди них был корреспондент французского фотоагентства Владимир Сычев, был студент из МГУ, с биологического факультета, и еще несколько, фамилии которых я не запомнил.
В Останкино шла непрерывная стрельба, в темноте летели трассирующие пули. Люди, в основном молодежь, прятались около оград, идущих вдоль улицы Королева к телебашне. Мы видели, как туда подъехал бэтээр, разрушив баррикаду, которая, как я слышал, была сооружена по приказу Ильи Константинова против войск, шедших на подкрепление к осажденным.
У меня была повязка с красным крестом, и поэтому нас пропускали, нашу машину уже знали. Потом нас стали останавливать, говоря, что из телецентра уже стреляют по «Скорой помощи». В это время вернулись два парня в белых халатах, которые оказывали помощь, и подтвердили, что идет прицельная стрельба по тем, кого хорошо видно, то есть по санитарам.
Утром 4 октября сандружинники собрались снова. Добирались до здания «Мемориала» долго, поскольку метро работало с большими интервалами и поезда проскакивали, не останавливаясь, ряд станций. Центр Москвы жил обычной будничной жизнью, только Тверскую улицу перегородили баррикады сторонников президента, а со стороны Садового кольца доносились глухие раскаты шедшего там боя. Разбившись на пары (так было больше шансов просочиться незамеченными), двинулись в сторону Нового Арбата. Переулками вышли на перекресток с улицей Чайковского. Везде громоздилась бронетехника, бегали стрелки в касках и бронежилетах, стрелявшие снизу вверх – по засевшим на чердаках «снайперам». Время от времени слышался грохот со стороны Дома Советов и набережной. Пройти сквозь оцепление удалось лишь двоим сандружинникам – Станиславу Маркелову и его школьному другу Павлу, причем они пробрались туда на «вражеском» автобусе, прикинувшись ярыми сторонниками президента. На ходу они переагитировали каких-то возмущавшихся расстрелом из танков ельцинистов, и дальше продолжали действовать как санитары в составе Второго отряда медицинской помощи. По мнению Маркелова, «второй» номер был взят по причине первичности дружины имени Волошина.
Когда утром 5 октября сандружинница Ольга Трусевич пришла на Краснопресненскую набережную, здесь еще лежали неубранные трупы. Знакомые ребята сообщили ей, что добровольцы-врачи и санитары вынесли с первого этажа из здания парламента около семидесяти раненых и 30-40 трупов. Тела убитых и умерших от ран складывали на набережной возле магазина «Автозапчасти». Другая часть сандружина достигла подступов к Дому Советов со стороны Дружинниковской улицы. Здесь также лежали еще не вывезенные в морг тела убитых с покрытыми лицами. Повстречавший сандружинников патруль произвел тут их наружный досмотр, и символически отобрал у Ярослава Леонтьева защитную сумку с противогазом, полученную им в Доме Советов в ночь с 20 на 21 августа 1991 года.
Взгляд Ярослава Леонтьева через 20 лет.
Сейчас, как и тогда, я считаю, что обе стороны были «хуже» и стоили друг друга. Кстати, не станем забывать о том, что Руцкой и особенно Хасбулатов являлись выдвиженцами Ельцина, его деятельными соратниками по августу 1991 года, когда Руцкой руководил обороной Дома Советов. Об этом на недавнем круглом столе в «Мемориале» напомнила известная испанская журналистка Пилар Бонет. С исторической точки зрения Борис Ельцин и его окружение совершили самый настоящий «термидорианский» переворот по отношению к народно-демократической революции, которой закончилась Перестройка.
Позиция, которую я как социалист-народник должен был занять в ситуации, когда «паны дерутся, а у холопов чубы трещат», была подсказана мне антивоенной статьей левонароднического идеолога и публициста начала ХХ века Иванова-Разумника «Испытание огнем». Анализируя в ней империалистическо-геополитические стратегии стран-участниц I мировой войны, включая Российскую империю и Французскую республику, публицист высказывал мысль, что эта война – «чужая» для социалистов, и их позиция может заключаться в оказании помощи раненым и беженцам. Также мне и некоторым моим товарищам по сандружине импонировала позиция лидера социал-демократов-меньшевиков Мартова и исполнительного органа профсоюза железнодорожников Викжель в дни противостояния в октябре-ноябре 1917 года, настаивавших на переговорах действующих с оружием в руках сторон.
Вместе с группой соратников по Товариществу социалистов-народников мы попытались обозначить нашу позицию задолго до октябрьской развязки. Если не ошибаюсь, 23 февраля 1993 года, через год после первого неоправданно-жестокого разгона митинга ветеранов, когда силы «правопорядка» срывали со стариков боевые награды, избивали, швыряли на асфальт, – мы небольшой группой с красным знаменем и плакатом «Третья сила – это сила!» поочередно посетили два альтернативных митинга. На Манежной площади митинговали так называемые «красно-коричневые», около здания Верховного Совета – почему-то, наоборот, собрались сторонники Ельцина (вероятно, эта площадка пока еще ассоциировалась с бескровной победой демократии в августе 1991 года). Наша акция-перфоманс заключалась в привлечении к себе внимания с целью поиска людей со схожей позицией. Но, если на митинге оппозиции мы просто вызвали недоумение да и только, то от ельцинистов мы услышали угрозы физической расправы и требование «немедленно убрать красную тряпку», несмотря на то, что знамя у нас было н с коммунистической символикой, а с эсеровским лозунгом «В борьбе обретешь ты право свое!». Так что к сентябрю 1993 года лично для меня все уже было предопределено.
Надо сказать, что к этому времени я знал, что группа моих единомышленников далеко не одинока. Имелось уже немало разочаровавшихся в антинародном, антисоциальном характере реформ и в личном популизме Ельцина людей демократических взглядов, глубоко возмущенных издевательско-наплевательским отношением Гайдара и младолибералов к простым людям, особенно к старшему поколению. У этой демократической оппозиции наметились свои неформальные лидеры – наподобие профессора-экономиста из МГУ Александра Бузгалина и историка и политолога Дмитрия Фурмана из Института Европы РАН, позже вставших во главе Движения в защиту демократии и прав человека. К людям подобной позиции принадлежали выдающийся историк и мыслитель Михаил Яковлевич Гефтер, журналисты Анатолий Костюков, Лев Сигал, Елена Дьякова (сейчас заведует рубрикой «Культурный слой» в «Новой газете»). По крайней мере, на словах той же позиции придерживался Глеб Павловский. Внутри «Мемориала» схожую позицию (кто-то с теми или иными оговорками) занимали Олег Орлов (сейчас возглавляет Правозащитный центр «Мемориал»), участник первой диссидентской демонстрации на Пушкинской площади в декабре 1965 года Дмитрий Зубарев, арестованный по делу антисталинской молодежной группы Виктор Антонович Булгаков (в 1993 году депутат Моссовета), Виктор Коган-Ясный, Александр Черкасов, Александр Соколов, которые, правда, пребывали в явном меньшинстве. В старейшей к тому времени партии «Демократический союз» оппозиционное меньшинство составляли Дмитрий Стариков (вставший непосредственно в ряды защитников Верховного Совета), Владимир Матвеев, Александр Майсурян (действовал с нами в сандружине), Евгений Фрумкин, занявшие непримиримую позицию по отношению к Валерии Новодворской. С нами были заодно многие анархисты, социалисты и социал-демократы, в том числе Борис Кагарлицкий, Вадим Дамье, Андрей Колганов, Михаил Малютин, Александр Абрамович, Борис и Галина Ракитские. Наконец, можно вспомнить знаменитое парижское письмо троих легендарных диссидентов, наблюдавших за происходившим в Москве с «того берега». Высказанные Андреем Синявским, Владимиром Максимовым и Петром Егидесом мысли были и остаются, с моей точки зрения, безупречными. Хорошо помню о том, какое неизгладимое впечатление произвела публикация этого письма в «Независимой газете» Виталием Третьяковым. Помню и слова из позднейшего выступления Андрея Донатовича Синявского в «Мемориале» в мае 1996 года, которое сам и организовывал: «С победой свердловской демократии история повторилась. Снова цвет российской интеллигенции встал на сторону власти. Сначала поддержал гайдаровский грабеж, а потом ельцинский расстрел Белого дома. Приговаривая при этом: «Молодец, Боря! Жми, Боря! Давай-давай, Боря, дави их всех, которые не с нами!». А замечательная русская актриса Нонна Мордюкова на какой-то из встреч с Ельциным чуть не прослезилась: «Вы так устаете, дорогой Борис Николаевич, приходите к нам отдыхать». И никто не подумал о том, что скажут дети и внуки, и не будут ли они нас судить?». Помню также возражения в ответ на письмо «властителей дум» из Парижа Ларисы Богораз, и неожиданный ответ ей самой из-за океана Павла Литвинова, по сути солидаризовавшегося с письмом парижан (оба текста были опубликованы в газете Мемориала «30 октября»).
А те самые «дети и внуки» спустя десять лет ответили на ельцинский «термидор» и путинский «брюмер» появлением новой уличной, внесистемной оппозиции в лице неукротимых нацболов Лимонова, «маршей несогласных», Стратегии-31, произрастающих как грибы организаций «антифа», анархистов, социалистов и леволибералов, Болотной площадью и «Оккупай-Абаем». С другой стороны, они ответили дикостями Манежной площади 11 декабря 2010 года и в Бирюлеве, ростом неофашистских организаций, «Русскими маршами» и террористическим подпольем, жертвой которого стал Станислав Маркелов.
Что касается памяти, которую оставила по себе наша санитарная дружина, то пусть об этом лучше за меня скажут уважаемые современники.
«Вообще-то пуля ходила за ним с самого начала нашего знакомства. С 3 октября 1993 года, когда Стас бегал по Москве и таскал раненых. А что еще было делать среди общего безумия? Группа молодых людей из числа «левых» вспомнила Максимилиана Волошина, организовала «медбригаду».
Когда в его родном городе началась война, девятнадцатилетний Стас Маркелов, хиппи с собранными в «конский хвост» волосами, тусующийся с «анархами» студент-юрист, оказался на своем месте: не в окопах и не на баррикадах, не на той или другой стороне, а между ними. Помогал всем – сначала избитым солдатам, потом раненым демонстрантам. Наверное, лучший, если не единственный способ сохранить себя, когда всех вокруг охватило безумие. По той же причине оказались на улицах Москвы и «мемориальцы», и делали то же дело – так и познакомились» (Из статьи Александра Черкасова «На передовой»[1]).
«Что касается Стаса, то подчеркну, что он не был одиночкой. Это же была целая «Санитарная дружина им. М.Волошина», куда входили люди разных убеждений и принадлежавшие к разным организациями. И вот их-то позиция – оказывать помощь раненым, независимо от того, на чьей стороне они сражались, или просто прохожим, случайно попавшим «под замес» – единственно бесспорная в той ситуации двадцатилетней давности.
Может, еще совместное письмо Владимира Максимова, Андрея Синявского, Петра Егидеса заслуживает такой же оценки». (Из интервью Павла Кудюкина[2] интернет-проекту Объединения солидаристов-корпоративистов Народно-Трудового Союза (НТС) «Народная трибуна»[3])
[1] Стас Маркелов: Никто кроме меня. М., 2010. С. 289. – Об участии Маркелова в событиях см.: видеоролик: https://www.youtube.com/watch?v=ipizhyYpPhY
[2] Павел Михайлович Кудюкин – один из основателей Социал-демократической партии России, политзаключенный в 1982-1983 гг., федеральный заместитель министра труда и занятости населения в правительстве Гайдара с ноября 1991 г. по март 1993 г.
См русский текст ниже иди скачать Strukova-Cenzura
Elena Stroukova, la censure dans les journaux
Le texte d’Elena Stroukova est consacré à la situation de la presse écrite, dont les positions étaient beaucoup plus variées que la télévision – quasiment sous contrôle des partisans du président. Les directeurs des grands journaux politiques ont adopté une position plutôt attentiste, alors que certains journaux devenaient la voix de l’opposition. Ainsi Den’ appelle à l’insurrection, se voit interdit, mais son rédacteur en chef réussit très vite à l’enregistrer sous un autre nom. L’état d’urgence instauré le 3 octobre ne s’est en réalité pas accompagné d’introduction officielle de la censure, même si le décret a été perçu par les acteurs comme tel. Des milices populaires se rendent dans les grands journaux afin de soutenir ou au contraire d’empêcher les publications. Des censeurs sont envoyés dans la nuit du 5 Octobre. L’acteur principal, en l’absence de ministre de la presse, est le vice-ministre David Tsabria, qui fait interdit le 14 octobre une série de journaux. Ceux-ci ressortiront un mois plus tard, mais cette interdiction temporaire a eu un effet certain sur la campagne électorale des élections de décembre 1993.
Елена Струкова – Цензура в периодической печати
В краткой по времени истории трагических событий октября 1993 года большую роль играли оперативные источники информации. В условиях информационной блокады – главным ресурсом оппозиции стали листовки и периодические издания.
Если важность листовок в тот исторический период была очевидной для исследователей , то периодической печати уделялось в исследованиях незаслуженно мало внимания. Между тем, именно периодическая печать приняла первый удар, и стала предметом пристального внимания цензоров. Если телевизионные каналы были фактически сразу подконтрольны сторонникам Президента РФ, листовки выпускались по большей части сторонниками Руцкого и Хасбулатова, то ситуация с периодической печатью была более сложной.
Условно СМИ осени 1993 гола можно разделить на три блока Первый составляют периодические издания выступающие в поддержку Бориса Ельцина. и новой Констуции РФ В первую очередь это периодические издания малоизвестных сегодня общественных организаций – Партии экономической свободы Константина Борового – газета «Срочно в номер» и газета «Президент» издание фонда поддержки первого президента России. Редакционный совет этого издания возглавлял Л.Шемаев, один из самых активных сторонников Б.Ельцина, еще со времен перестройки.
Второй блок составляли массовые издания общественно-политического характера. К которым с одной стороны мы можем причислить издания как официально являющиеся органов государственных или общественных организаций «Российская газета», Куранты», так и согласно выходным данным являвшиеся независимыми СМИ «Коммерсант», Мегаполис. В основном все редакторы этих изданий заняли выжидающую позицию и комментарии в период противостояния Президента и Верховного совета были весьма сдержанными.
Третью группу составляли издания, оппозиционные Б.Ельцину. Некоторые из которых, как например газеты «Правда», «Советская Россия» имели большую аудиторию. Достаточной популярной в среде сторонников Советов была газета «День», возглавляемая А.Прохановым. Также в Москве выходил широкий спектр ряд изданий, распространявшихся на митингах оппозиции: от коммунистических, до радикально патриотических и даже откровенно антисемитских. Все они после 21 сентября 1993 года становятся голосом оппозиции.
Откровенные призывы к вооруженному сопротивлению, публиковавшиеся на страницах оппозиционных газет, не остались безнаказанными Так например,в последней декаде октября в 38-м номере за 1993 г., в газете «день» была объявлена безоговорочная поддержка действий А. Руцкого, а Б. Ельцин объявлен вне закона. Не обошлось и без революционного пафоса: «У здания дома Советов народ сооружает баррикады. Преступники в Кремле должны быть арестованы»1.
Закономерно, что после таких призывов газета стала первым запрещенным изданием. Она была закрыта по приказу исполняющего обязанности министра печати Д. Цабрия от 27 сентября 1993 г.2).
А.Проханов отреагировал оперативно, в лучших традициях большевистской школы журналистики. В следующих нелегальных номерах номерах был сохранен привычный макет издания, но отсутствовало заглавие. Так название следующего номера газеты состояло из одного подзаголовка ««Газета духовной оппозиции», присутствовавшего на месте привычного заглавия «День». В следующем запрещенном номере газеты «День», назваНие также отсутствовало, однако имя главного редактора А. Проханова, было вынесено крупным шрифтом на на первую страницу малоизвестной газеты «любителей словесности» «Согласие». Не дожидаясь официального разрешения на продолжение издания «Дня», А. Проханов регистрирует новое название газеты – «Завтра» на имя своего близкого родственника, зятя А. Худорожкова. Первый номер новой газеты выходит в ноябре 1993 года.То есть фактически аппрет на издание газеты А Проханову удалось обойти, и газета выходила без перерывов..
Следующим актом цензуры стали последствия введения чрезвычайного положения в Москве, согласно Указу Президента РФ Б. Ельцина от 3 октября 1993 года. Отметим, что в самом документе прямого указания на введение цензуры не было. Была достаточно широкая формулировка, подразумевающая «все меры, необходимые для обеспечения режима чрезвычайного положения и скорейшей нормализации обстановки, восстановления правопорядка и ликвидации угрозы безопасности граждан»3. В последующих документах, касающихся обеспечения режима чрезвычайного положения, также отсутствовали какие-либо прямые указания на цензуру4.
Парадокс ситуации состоял в том, что в российском обществе сложилось четкое впечатление, о том, что была введена цензура. Вот как описывает события в ночь с 3 на 4 октября начальник штаба обороны Москвы, созданного сторонниками Б Ельцина Анатолий Цыганок: «После выхода указа президента о введении чрезвычайного положения в Москве, где одним из пунктов был раздел о закрытии коммунистических газет, между часом и двумя ночи мы стали высылать дружинников в редакции газет, таких, как «Советская Россия», «День», «Правда», «Литературная Россия», «Пульс Тушина». Мне докладывали, что все прошло очень спокойно. Особенно никто не возмущался. Из полумиллионного отряда самой крупной организации Компартии России не нашлось даже десятка коммунистов, готовых защищать свою газету»5.
Анатолий Цыганок также указывает на численность отрядов, которые направлялись опечатывать газеты: ««Правда» – 80 чел., «День» и «Литературная Россия» – 100 чел. «Гласность» – 120 чел., «Пульс Тушино» – силами оперативного отряда Северо-Западного округа, «Советская Россия» – 100 чел., «Рабочая трибуна» – 100 чел., «Русский вестник» – 100 чел.»6.
Для справки из тех же воспоминанитй Анатолия Цыганкуа мы узнаем соотношение сил, на охрану стратегически важных для сторонников президента СМИ были направлены гораздо большие силы. «издательский комплекс газеты «Известия» направлено – 380 человек, Техничесий центр «Останкино» – 560 человек, радиоцентра на Пятницкой – 320 человек».7
Далее события, связанные с цензурой развивались следующим образом:
В ночь на 5 октября 1993 года в московские типографии пришли цензоры – специальные люди, прикомандированные министерством печати и информации. Институт цензоров действовал всего два дня 5 и 6 октября и только в крупных типографиях Москвы. В регионах цензура не была введена.
В газете «Коммерсантъ» так описывались события: «Цензоры осуществляли контроль на заключительном этапе подготовки газет. Им были выделены помещения в типографиях. Понятно, что технология не всегда позволяла заменить изъятые материалы другими. Так из газеты «Сегодня» был изъят материал Сергея Пархоменко в котором он писал о долгих переговорах Кремля с армейскими начальниками никак не решавшимися войти в город несмотря на прямые приказы. А в «Независимой газете» был сняты два материала – мнение председателя кемеровского областного совета А.Тулеева о московских событиях, а также статья об одном из вредных экологических производств в Москве»8.
Журналистам газеты «Коммерсантъ» не удалось узнать, какие именно материалы не подлежат публикации. В связи с этим они пишут о том, что такое положение дел «открывает возможность для волюнтаристских действий цензоров, превышающих, как это не парадоксально, даже возможности цензоров в памятные времена Главлита»9.
Ситуация осложнялась тем, что в критическое время введения Чрезвычайного положения стране, должность Министра печати и информации оказалось вакантной. Михаил Федотов ушел в отставку в августе 1993, Владимир Шумейко назначен на должность 5 октября 1993 г. Хотя более вероятной современникам казалась фигура Михаила Полторанина, определявшего информационную политику Бориса Ельцина начиная с 1987 года (знаменитого письма обращения Ельцина,распространявшегося в самиздате и на деле написанном М.Полтораниным.).Но Шумейко как ни странно был более компромиссной фигурой.
В период вакантной должности министра, Все первые приказы и другие документы Министерства печати подписаны одним человеком – первым заместителем министра печати Давидом Цабрия. Неизвестный человек с «пугающей фамилией» (как написал о нем А.Проханов).
О биографии Давида Цабрии известно мало. Родился в 1950 году, в феврале 1993 года назначен на должность первого заместителя министра Печати, юрист по образованию, был на преподавательской работе, на 2010 год работал в аппарате Государственной Думы10.
Вступивший в должность Владимир Шумейко продолжил линию своего предшественника, хотя цензоры и покинули типографии в 6 октября11.
Завершающим актом первого этапа цензуры, стал костер из тиража газеты «Правда» 7 октября у Памятника Юрию Долгорукому на Тверской площади. Как это произошло, узнаем из воспоминаний Анатолия Цыганка: «Часть (кофискованного) тиража привезли в помещение городского штаба народных дружин, где она валялась до 7 октября при входе и под лестничным маршем, часть складировали на улице за аркой между штабом городской дружины и городского штаба МЧС. Из части пачек были сложены импровизированные нары, на которых отдыхали дружинники>….< Утром 7 октября, выйдя из штаба, я увидел, что рядом с памятником Юрию Долгорукову горит костер из газет. Какой то умник из штаба дал команду: «Убрать валяющиеся газеты!», и вместо того, чтобы загрузить их в грузовую машину и вывезти на свалку, ничего умнее не придумали, чем их сжечь»12.
Только через 10 дней после того, как народные дружинники пришли опечатывать редакции оппозиционных газет, 14 октября 1993 года, приказом Министерства печати был приостановлен выпуск ряда изданий. В приказе были перечислены ежедневные газеты, «Правда» и «Советская Россия», «Рабочая трибуна», муниципальные издания «Красная Пресня», Пульс Тушина», ряда изданий, выходивших регулярно: «Гласность». «День», «Русский вестник», а также малотиражные газеты: «Молния» «Наша россия» «Путь», «Русское воскресенье», «Русское дело»13.
14 октября, после 16:00 приказ был разослан по факсу,, а на 15 октября, все тот же Давид Цабрия вызвал в Министерство печати и информации редакторов «Правды и «Советская Россия» и предложил им поменять концепцию, логотип и название газеты. Когда журналисты вполне лояльного «Коммерсантаъ» попросили прокомментировать эту ситуацию, первый заместитель министра печати ответил следующее: «Идет черновой процесс»14 Однако, как мы через месяц был возобновлен выпуск запрещенных газет в привычном формате.
На этом событии можно закончить краткий очерк попытки выведения цензуры в октябре 1993 года.
Наличие цензуры повлияло на характер агитационной кампании на выборах в Государственную Думу и Совет Федерации. Поскольку выпуск оппозиционных изданий был приостановлен и возобновлен менее чем за месяц до начала избирательной кампании. Собственно, на этих выборах у КПРФ была «нулевая агитация». Однако это не помешало партии получить депутатские мандаты. Но на результатs выборов введение цензуры безусловно оказала влияние.
В истории Российской Федерации это был первый случай введения временной цензуры, и ее не столько наличие, сколько регламентация ведомственными приказами и документами стало не только опасным экспериментом, но и имело достаточно широкие негативные последствия для свободного распространения информации в стране.
Ioulia Shukan (Université Paris Ouest Nanterre/ISP) est revenue à la fin de la session « Les événements vu du terrain par les acteurs » sur les interventions de Iaroslav Leontiev, Alexandre Tcherkassov (cf son texte Malaia Grazhdanskaia), Serguey Mozgovoy et Bruno Elie :
1) Mon premier point concerne le rapport entre intentionnalité et action stratégique/adaptation tactique aux coups échangés dans les événements d’octobre 1993 :
Parmi les témoignages disponibles, beaucoup insistent sur l’intentionnalité de réprimer, la détermination dans l’usage de la force, voire même une sorte de préparation au long terme du coup de force à l’encontre du Soviet Suprême. Eltsine dans ses mémoires affirme avoir défini la date du 4 octobre comme date butoir pour la reddition de la MB. Certains défenseurs de la MB —parmi ceux qui avaient participé à la table ronde de Moscou ou encore parmi ceux qui témoignent aujourd’hui — affirment avoir été prévenus en amont. Je pense notamment au témoignage d’Ilya Konstantinov qui revient sur sa conversation avec Boris Nemtsov, au printemps 1993, de la préparation de ce coup et même de l’utilisation des chars à l’encontre du Parlement. La planification ressort également, d’après certains, dans l’épisode d’Ostankino qui serait une sorte de piège tendu par la police aux défenseurs de la Maison Blanche. Enfin, dans l’intervention du général Elie on voit des éléments de planification (avec les hôpitaux prévenus à l’avance de l’afflux possible d’un grand nombre de victimes).
Cependant, le texte d’A. Cherkassov, qui reconstitue avec beaucoup de précisions et de finesse, malgré l’épaisseur du langage argotique de la police, les événements du 3 octobre nous montre à quel point toute action stratégique est difficile dans une situation d’extrême interdépendance des acteurs. Il s’agit d’une situation où la dynamique des interactions avec l’adversaire modifie en permanence les prévisions élaborées en amont et oblige les protagonistes à changer de tactique, à s’adapter, voire même à marque des pauses dans l’action (cf. retrait et réorganisation des forces de l’ordre). Au cours de la journée du 3 octobre, cette dynamique d’interactions change la situation d’abord au profit des partisans de la MB (rompent les cordons et forcent le passage vers la Maison Blanche), puis à la faveur des forces de l’ordre (épisode Ostankino).
La planification est aussi impossible au regard de l’évasion des calculs dans une situation de confusion où les repères permettant d’évaluer proprement la situation s’effondrent. Les forces de l’ordre dans Ostankino rencontrent de sensibles difficultés de lecture et d’appréhension de la situation. Les généraux donnent des ordres erronés en raison de ces difficultés et de la méconnaissance de la situation sur le terrain, ce qui se traduit par le tir des coups de feu sur les unités « amies » et ces « tirs amis » laissent les insurgés penser que certaines unités du MVD les rejoignent. Les participants de l’opération appréhendent tous la défection car, s’il y a défection (qui est un indice en soi-même dans une situation d’incertitude), d’autres unités pourraient suivre. Enfin, tout le monde recherche des indices sur la position de l’armée parce que si l’armée rallie l’un des protagonistes, cela se traduirait par l’échec de l’autre.
Il serait donc judicieux de mieux faire la séparation entre planification stratégique et les réalités du terrain, où dominent la confusion et l’impératif d’adaptation à la situation. A cet égard, il nous manque des témoignages plus précis des partisans de Boris Eltsine pour savoir s’il y a eu effectivement planification des différents coups ou plutôt innovation en fonction de l’évolution de la situation sur le terrain.
2) Ma deuxième remarque se rapporte aux relations entre deux grandes catégories, à savoir le « pouvoir civil » et le « pouvoir militaire » ou, plus précisément, dans le contexte russe le « pouvoir des siloviki ».
L’intervention de Tcherkassov donne l’impression—c’est peut-être le biais de la source, à savoir les enregistrements radio de la police— d’une très large autonomie des forces de l’ordre, qui seraient les seules à gérer la situation dans la rue pendant la journée du 3 octobre, ainsi que le conflit près de la tour Ostankino. On apprend même que l’un des collaborateurs d’Eltsine appelle les responsables de l’opération pour avoir des renseignements sur la situation. Au moment où Gaïdar en appelle à la mobilisation des Moscovites, il semble ne pas être au courant que la situation à Ostankino est déjà maîtrisée. Il y a donc des décalages dans la transmission d’information, voire même une inversion des relations de subordination entre « civils » et « militaires ».
On a beaucoup parlé de l’hétérogénéité de la coalition autour du Soviet Suprême et de l’existence de plusieurs centres de commandements. Et finalement du côté des partisans d’Eltsine, on a l’impression sinon d’un vide de pouvoir, du moins de l’existence de plusieurs pôles de décisions. Et les représentants des forces de l’ordre constituent l’un de ces pôles et pas des moindres. A cet égard, j’aurai une question pour Cherkassov : Comment se fait la coordination entre les forces de police et la Présidence ? Comment expliquer cette autonomie des forces de l’ordre et « carte blanche » qui leur est accordée) ? Ma deuxième question concerne l’unité Sofrino Quels sont les éléments qui vous permettent d’affirmer que ce ralliement n’est qu’une manouvre tactique du commandant de Sofrino
3) Mon troisième point concerne l’ampleur de la violence et le nombre de victimes. Dans son intervention, Bruno Elie évoque des exécutions expéditives près de la MB. Dans une interview accordée à Doj’d en octobre dernier, les représentants du Soviet Suprême, notamment Khasboulatov et Routskoï, qui sont devenus des témoins « professionnels » défendent qu’il y a eu des milliers de victimes et que des cadavres avaient été noyés dans la Moskva. Ma question à Bruno Elie: Quels éléments permettent cette lecture de la situation que vous avez observée sur le terrain. Y aurait-il d’autres éléments ou d’autres témoignages qui accréditeraient cette hypothèse d’exécutions sommaires ?
4) Enfin, je terminerai par dire, que le projet de recherche sur Octobre 1993 pourrait se poursuivre non seulement en tant qu’un projet d’histoire orale, mais également comme un projet sociologique qui interrogerait la rencontre singulière entre l’événement historique et les trajectoires des individus. L’événement de ce type laisse nécessairement un impact sur les trajectoires des individus ou leurs carrières, entendues tant au sens objectif du terme (succession de positions professionnelles objectives), qu’au plan subjectif (identifications, représentations individuelles etc.). A cet égard, j’aurai une question à tous les participants de l’atelier : « Qu’est-ce que l’événement représente pour vous (et de quelle manière il a pesé sur votre trajectoire individuelle ? »
Le legs économique des années 1990 : rejet du chaos et déficit institutionnel
Par Yves Zlotowski – 18 novembre 2013 Economiste en chef de Coface
Dans les années 1990, l’économie russe se caractérise par une crise violente et prolongée qui culminera avec la crise financière de 1998 qui signe la fin de l’ère Eltsine. Cette période de chaos a profondément marqué les responsables russes et les citoyens. Elle a discrédité les mots-même de réformes et de libéralisme. L’économie russe se caractérise en plus pour l’ensemble des acteurs économiques par une absence de prévisibilité : vers où va-ton exactement ? Quel est l’horizon ? Les libéraux qui sont en partie au pouvoir ont une vision de la réforme centrée sur la liquidation la plus poussée possible de l’ancien système d’économie centralement planifiée. Mais les conservateurs ont leur part de responsabilité dans l’incertitude extrême qui règne alors. En combattant eux-mêmes la réforme, ils entretiennent cette absence de visibilité. Or celle-ci engendre des comportements destructeurs notamment vis-à-vis du capital : il s’agit d’extraire du cash le plus vite possible. Ce « court-termisme » marquera profondément l’économie russe, comme on le voit aujourd’hui avec le lancinant problème des fuites de capitaux.
Mon exposé ne va pas se focaliser sur 1993. 1/ Je rappellerai d’abord les grands traits des débats de la Russie à partir de l’année 1993 mais au- delà. Cette année se situe entre le lancement des réformes radicales en 1992 et la période de la stabilisation en trompe-l’oeil de 1995 à 1998 qui sont des périodes de plus grande cohérence dans la politique économique russe alors que l’année 1993 est très confuse, évidemment en grande partie en raison du contexte politique.
2/ Je présenterai un bilan de la situation économique de cette période des années 1990, qui est bien connu certes. On dispose de séries du Goskomstat (aujourd’hui Rosstat) à partir de 1992, c’est intéressant de les revoir aujourd’hui. Cela ne change pas énormément le diagnostic mais cela permet de se faire une idée de l’ampleur colossale de cette crise
3/ Je présenterai quelques pistes de réflexions plus personnelles sur cette période sur la transition économique russe. Je l’avais observée dans les années 1990 sur place, mais à partir de 1995. C’est intéressant de revoir cette période avec le recul que donnent les années Poutine, qui sont marquées par de très importantes ruptures avec ces années 1990 qui ont servi de repoussoir mais aussi par des éléments de continuité.
TELECHARGER LE TEXTE ENTIER EN PDF Russie 1993 Y Zlotowski
Le 19 novembre 2013
J’étais en poste à Moscou depuis octobre 1990, c’est-à-dire depuis presque trois ans, lorsque la crise de septembre-octobre 1993 s’est produite. Depuis la mi-septembre la tension montait entre le Président Eltsine et le Parlement russe, avec des propos de plus en plus menaçants de part et d’autres.
En accord avec l’Ambassadeur Pierre Morel, j’avais mis sur pied avec mes personnels, à partir du 21 septembre, un système de patrouilles quotidiennes pour surveiller les zones sensibles dans la ville.
Je vais donner cinq témoignages ponctuels pour montrer comment la situation a été marquée par une extrême brutalité.
Premier indicateur : on cherche à recruter
Samedi 2 octobre, je termine une visite à l’Ecole des Officiers Parachutistes à Riazan, à 200 km au Sud-Est de Moscou. Je connais très bien le commandant de l’école, le Général Albert Slioussar, qui m’honore de son amitié depuis qu’il s’est aperçu que nous étions nés le même jour.
Je cause avec lui dans son bureau quand le téléphone sonne. Je n’entends évidemment pas son interlocuteur mais je vois au visage d’Albert que la question est sérieuse. Je l’entends dire avec fermeté : « Non, il n’en est pas question, vous n’aurez pas les élèves de la 5° année ». A l’autre bout du fil on se lance dans un long argument mais Albert reste ferme : « Non, pas plus les élèves d’une autre année. Les élèves ne sont pas là pour faire de la politique » et il raccroche. Je ne pose pas de question mais j’ai compris que quelqu’un lui demandait de fournir des troupes à un camp ou à l’autre, je ne sais pas lequel.
En rentrant le soir à Moscou, je rends compte à l’Ambassadeur et j’ajoute aux consignes de mes équipes de guetter l’apparition d’unités extérieures à la garnison de Moscou.
Deuxième tableau : la manifestation de la place d’Octobre
Le lendemain, dimanche 3 octobre, je suis à l’ambassade. Vers 14h30 l’un de mes radios me rend compte que, du toit en terrasse de l’ambassade, on voit une grosse manifestation qui descend la Leninski Prospekt, une grande avenue permettant de rejoindre directement le Kremlin. Je monte sur le toit. En effet une foule de plusieurs milliers de personnes avance et, plus près de nous, la milice a mis en place un épais barrage bloquant le passage vers le Kremlin juste au resserrement à hauteur de l’ambassade. Les miliciens sont en tenue anti-émeute, casque et grand bouclier rcctangulaire.
En tête de la manif marche un groupe important de costauds qui semblent prêts à en découdre. Ils marchent résolument sur le barrage puis brusquement s’arrêtent, pivotent à gauche de 90° et se jettent sur le rideau de milice beaucoup plus mince qui barre le Krymski Val, une voie rapide qui passe sous la place et qui permet de rejoindre le pont suivant, Krymski Most. Bien entraînés, les manifestants de tête agrippent le haut du bouclier du milicien en faisant levier avec le pied sur le bas du bouclier. Ils leur arrachent presque le bras qui tient le bouclier et les jettent au sol. Le barrage cède et la foule s’engouffre vers le pont de Crimée, sans que la grosse troupe de miliciens qui barraient la voie vers le Kremlin ne bouge.
J’ai vu, et depuis 20 ans je n’ai pas oublié, un milicien coincé sur le pont au-dessus du Krymski Val se faire balancer par-dessus le parapet pour aller s’écraser 10 mètres plus bas. J’ai compris là que l’affrontement allait être beaucoup plus dur qu’en août 1991.
Troisième tableau : l’affaire d’Ostankino, une odeur de guerre civile
Les comptes rendus de mes équipes arrivent : vers 18h00, ce même dimanche, tout au Nord de Moscou, une foule nombreuse converge vers la tour de télévision, qui est un point remarquable de la capitale. Une partie de ces gens a été transportée dans des cars et des camions saisis par les manifestants. Les adversaires d’Eltsine veulent évidemment s’emparer du relais et des studios de télévision. Les forces de police sont réfugiées à l’intérieur du bâtiment. A 18h10 un renfort de forces spéciales de la milice (Omon) d’une centaine d’hommes les a rejoints avant que les manifestants ne lancent l’assaut.
A 18h45 l’Ambassadeur me prévient qu’il vient de recevoir un appel au secours du journaliste Patrick Bourrat. Le journaliste et son caméraman Yvan Scopan sont à Ostankino. Ils se sont faits prendre dans la fusillade qui a repoussé les assaillants et ont été blessés. Scopan est sérieusement touché de plusieurs balles au ventre et à la jambe, Bourrat a une balle dans le bras. Je connais bien Bourrat, grand reporter à TF1, et j’ai fait la connaissance de Scopan lors d’une visite au cosmodrome de Baïkonour : c’est un jeune caméraman passionné de son métier qui photographie tout ce qui bouge.
Le temps de réunir 2 véhicules (pour le transport des blessés) et je pars avec le Commandant Maillard, attaché naval, le Docteur Sokoloff, médecin de l’ambassade et deux chauffeurs.
A 19h30 nous arrivons dans le petit parc arboré qui entoure Ostankino. Il fait presque nuit. Nous avançons à pied et peu à peu nous voyons une foule assez nombreuse éparpillée par petits groupes dans cet espace à moitié couvert. Du bâtiment de la télévision cela tire presque sans interruption, des rafales d’armes de petit calibre.
Périodiquement un BTR de la milice (sorte de camion blindé avec une petite tourelle) s’avance sur une allée goudronnée. Comme ces allées quadrillent tout le parc, il va jusqu’à une intersection, tourne sa tourelle à droite, lâche une rafale de mitrailleuse dans l’allée perpendiculaire, tourne sa tourelle à gauche, lâche une rafale dans l’autre partie de l’allée, puis se retire en marche arrière. Il me semble que les tirs passent au-dessus de la foule qui se jette précipitamment dans les fossés ou les bosquets mais on ne peut jamais être sûr. Pourtant d’autres spectateurs semblent indifférents aux tirs et restent debout. Certains ripostent en lançant des paquets d’explosif de chantier et c’est pour cela que le BTR ne s’attarde pas et se replie vers les bâtiments avant de revenir dans une autre allée.
Vous nous voyez là-dedans, allant de groupe en groupe dans l’obscurité, en demandant s’ils avaient vu les journalistes français blessés. On a fini par tomber sur un Russe, le preneur de son de l’équipe de TF1, qui était en train de passer un mauvais quart d’heure dans un groupe de manifestants parce qu’il avait un téléphone portable genre Motorola à la main. Les gens le prenaient pour un espion de la milice renseignant les deux BTR qui tiraient dans les allées. Finalement la tension finit par retomber et le gars me dit que Scopan a été évacué à l’Institut Sklifosovski (un hôpital du centre de Moscou). Pour Bourrat, il ne sait pas.
J’ai un portable et j’arrive à accrocher l’ambassade. Bourrat vient d’y arriver avec son bras qui pend. Il confirme que Scopan a été évacué. Pas la peine de traîner à Ostankino : on va à l’hôpital.
Aux urgences, remplies de blessés civils qui attendent, Scopan n’est pas enregistré. On nous parle d’un autre journaliste français, Sychov, qui serait en réanimation.
De retour à l’ambassade on confronte les informations : il y a en fait 4 journalistes français blessés : Bourrat (on sait où il est), Sychov (on sait aussi), Célerier (aucune nouvelle) et Scopan que l’on cherche.
Notre médecin, Sokoloff, a fait dans la nuit tous les hôpitaux avant de revenir au premier et de trouver là Scopan, opéré, conscient mais en sale condition.
Notre périple nocturne m’a permis de voir d’une part que les forces présidentielles n’avaient aucun état d’âme à tirer sur leurs concitoyens et d’autre part que les hôpitaux ne semblaient pas avoir été surpris par l’afflux de blessés
Quatrième tableau : l’exécution publique de la Maison Blanche
Lundi 4 octobre, début de l’après-midi, je suis sur l’esplanade qui sépare le bâtiment du Soviet Suprême de Russie de la Moskova. Il fait une belle journée d’automne.
Je ne suis pas seul : les Moscovites sont aussi là, en foule. Il y a un cordon de milice qui empêche de s’approcher des entrées du bâtiment mais en dehors de cela très peu de présence policière. En s’approchant de la Moskova on peut voir, sur la rive opposée, plusieurs chars T 80 alignés sur une sorte de terrasse qui domine la rivière devant l’hôtel Ukraina. La distance entre les chars et la Maison Blanche ne dépasse pas 500 mètres. Ce sont ces chars qui vont, comme un peloton d’exécution, appliquer la sentence imaginée à mon avis par Eltsine contre son parlement.
A 14h45 cela commence par un coup de canon en pleine façade mais dans le mur, pas dans les grandes fenêtres de l’étage. La foule comprend très bien le message, puisqu’elle se trouve en partie sous la trajectoire. Elle reflue brusquement. Cependant elle est tellement dense qu’il reste encore beaucoup de monde sur l’esplanade.
Alors les chars se mettent à tirer au canon par-dessus la foule, dans les trois grandes fenêtres du centre, à mi-hauteur de la façade, au-dessus de l’entrée. Ils tirent une dizaine d’obus. Un incendie à l’intérieur du bâtiment commence à noircir les fenêtres, avant qu’ils ne cessent le tir.
Il y a un intervalle assez long puis un petit groupe, une trentaine de personnes, avec un drapeau blanc, sort par l’une des portes de côté : il est 15h30, c’est fini, l’exécution a eu lieu, la Maison Blanche a capitulé.
En fait, comme vous l’avez entendu, la fin de la résistance a été beaucoup plus complexe et plus longue. Cependant, il m’a semblé avoir été témoin d’une mise en scène de la défaite des députés, jouée intentionnellement devant un parterre de milliers de Moscovites, pour que le bon peuple comprenne enfin qui était le maître.
Dernier tableau : Vae victis
Mardi 5 octobre, 7h00 du matin. Je loge à la Maison Normandie-Niémen, à côté de la station de métro Kropotkinskaya, à moins de 2 Km de la Maison Blanche et j’ai encore entendu dans la nuit des rafales d’armes automatiques qui venaient de ce côté-là. Je décide donc de faire un tour avant de rejoindre l’ambassade. Je suis seul, en voiture. Il n’y a pratiquement pas de circulation. La voie sur berge passe devant la Maison Blanche, désormais « maison noire et blanche ».
Je tourne à droite juste après le bâtiment pour tâcher d’avoir une meilleure vue et j’aperçois à l’autre bout du terrain vague des « Omons » (troupes spéciales de la milice) qui sont en train de rembarquer et de partir. Ils ne m’ont pas aperçu. J’arrête, le temps qu’ils s’en aillent, puis je vais à pied inspecter ce terrain vague environ 200 m derrière la Maison Blanche. Il y a là, en plein découvert, un tas de 5 cadavres et, un peu plus loin, un sixième tout seul. Tous ont été tués par balle. Ce sont des hommes, jeunes, entre 25 et 40 ans, avec des habits de travail très modestes. Il n’y a aucune trace d’armes ni d’équipement militaire. Cela a tout l’air d’une exécution extra-légale.
Je regagne l’ambassade, heureux de ne pas m’être fait prendre. A 9h30 Patrick Bourrat me téléphone pour me dire qu’Ivan Scopan n’a pas survécu à son évacuation.
Pour conclure
Les observations que j’ai pu faire ne concerne que la ville de Moscou et même sa zone centrale. Or il y a eu beaucoup d’autres incidents dans de nombreuses régions de la Fédération de Russie.
Ce que j’ai vu pour ma part pendant ces trois jours m’a impressionné par l’espèce de rage qu’il y avait dans les affrontements. Dès le premier jour la rupture du cordon de miliciens devant l’ambassade montrait des manifestants disposés à employer la force. L’assaut du bâtiment d’Ostankino a montré la même détermination des assaillants et la violence en riposte des forces de police. D’après Patrick Bourrat, les cameramen de la presse étaient visés délibérément par les tirs de la police. Enfin le spectacle autour de la Maison Blanche me fait soupçonner des règlements de compte expéditifs.
Selon les comptes rendus de mes officiers, il y avait 10 chars face à la Maison Blanche, dont 7 ont tiré, en tout 12 obus. L’emploi des chars contre le parlement légalement élu, montre bien que l’exemple de cette violence venait d’en-haut.
La deuxième remarque, qui ressort des contacts que j’ai eu ces jours-là, concerne le trouble des esprits. Beaucoup de Moscovites ne savait pas où était le bon droit, en particulier ceux qui avaient protégé de leur chaîne humaine en 1991 la même Maison Blanche où se trouvait alors Boris Eltsine. Ceux-là ne reconnaissaient pas leurs espoirs d’alors dans ce que faisait maintenant le même Eltsine. Celui-ci, d’ailleurs, s’appuyait en 1993 sur des forces qui n’avaient pas particulièrement brillé par leur sens démocratique lors du putsch de 1991.
Troisième remarque : les hôpitaux avaient été prévenus à l’avance de se préparer à une arrivée massive de blessés. Ceci m’a été confirmé le 6 octobre par un médecin urgentiste français, le Docteur Dinah Vernant (auteur d’un récent ouvrage sur « L’âge violent »), venue à Moscou dès le début des affrontements et qui avait fait le tour des hôpitaux.
Il y a donc eu préméditation dans la volonté d’en découdre.
Ces trois remarques font ressortir une grande différence entre les événements de 1991 et ceux de 1993. Dans mes notes, au 5 octobre 1993, j’avais écrit : « On s’éloigne un peu plus du communisme mais on ne se rapproche pas pour autant de la démocratie ».
Cм русский текст ниже или скачать Огонь по регионам
Dans ce texte, M. Rojanski rappelle tout d’abord deux éléments clés de l’analyse de 1993 et de ses conséquences : la « guerre civile froide » du début des années 1990 et les relations entre Moscou (lieu de la « haute politique » et le reste du pays). Ces éléments sont en général négligés, alors qu’il conviendrait de souligner
– l’opposition centre / périphérie, comme une des sources de la perestroïka (qui peut être vue comme « la révolution des provinciaux) mais aussi un des éléments de la crise que la perestroïka a voulu empêcher
– la « guerre civile froide » avec son cortège de démonisation de l’adversaire et d’absence de compromis ; en 1993, le terme « brun-rouge » a servi tant à la démonisation de l’adversaire qu’à sa radicalisation
– la place des régions sibériennes, et l’importance du pacte fédéral qui était négocié durant 1993
– l’appel fait en septembre-octobre 1993 par la Maison Blanche aux représentants des régions / alors que Eltsine se reposait surtout sur Moscou
– après l’oukaze 1617 de Eltsine sur la réforme des régions, le fédéralisme devient, avant tout, déclaratif, et n’a plus grand-chose à voir avec le « pacte collectif » qu’il aurait pu devenir.
Два контекста, без которых анализ событий 1993 года и их роли в последующей истории страны явно недостаточен:
а) холодная гражданская война (которая, собственно, и прорвалась в форме вооруженного столкновения 2-4 октября) и
б) отношения между «Москвой» (как местом, где вершится «большая политика») и страной.
На уровне фактографии оба контекста активно присутствуют в хронике событий, но в анализе оттеснены на периферию центральной темой политического противоборства, вооруженного конфликта и его итогов. Кроме того, события сентября-октября 1993 года в некоторой степени связали между собой два этих контекста.
1) Один из самых важных источников политики «перестройки» и одна из основ системного кризиса, который пыталась эта политика предотвратить – противоречие «Центр/места». Распад СССР и предшествовавшие события в союзных республиках заслонили это противоречие, представив его в межнациональной форме. Перестройка может быть рассмотрена как революция провинциалов: по кадровым изменениям в партийном руководстве, по географии первых массовых политических акций, по формированию новой политической элиты (регионам дана была возможность не голосовать за столичных руководителей и других кандидатов «общесоюзного» масштаба) на съездах народных депутатов и, наконец, по формированию руководства России.
Складывание политико-экономической системы России в 90-е годы проходило как сложный поиск новой точки равновесия. Можно напомнить, что начало этого обновления (еще в период борьбы с союзным руководством за суверенитет России) ознаменовалось призывом Бориса Николаевича Ельцина к инициативе на местах (по сути к региональной субсидарности): «Берите столько суверенитета, сколько сможете проглотить»1. Именно с октября 1993 года можно говорить о поэтапном возвращении гиперцентрализма (сначала бессистемном – реактивном, а затем систематическом в виде «укрепления вертикали») и о процессах постсоветской «внутренней колонизации» страны.
В начале «нулевых» эти процессы завершилось утверждением «вертикали власти» как стержня гиперцентрализованной конструкции.
2. Холодная гражданская война, перешедшая из эпохи перестройки в начало 90-х, со сменой состава противников, коалиций и т.д., с неизменной бескомпромиссностью и демонизацией противников («мы» и «они»): партократы, сталинисты, русофобы, противники перестройки и т.п. Начало её активной публичной фазы можно датировать весной 1988 года – события вокруг «письма Нины Андреевой». Тогда же в 1988 появилось и ожидание «провинциальной Вандеи».
1993 год был отмечен тем, что холодная гражданская война стала средством решения политических задач: в публичное пространство было вброшено понятие «красно-коричневые», которое стало не только средством демонизации политического противника, но в течение нескольких месяцев работало на радикализацию этого противника, а, следовательно, на решение ситуации с помощью силы. Что же касается образа провинциальной Вандеи, то в течение 1993 года он дополнился пророчествами распада России.
3. В фокусе доклада участие сибирских регионов в процессах, происходивших в политической жизни 1993 года – до, во время и после октябрьской развязки, а также процессы в некоторых регионах. Весной 1993 года объявление об общероссийском референдуме Б.Ельцин «подкрепил» отставкой новосибирского и иркутского губернаторов, но столкнулся с сопротивлением и вынужден был изменить своё решение.
В течение 1993 года шла работа над федеративным договором, в центре которой оказалась полемика между несколькими руководителями национальных республик и других регионов (среди наиболее активных – руководители Иркутской области и Якутии). Главные дебаты в группе конституционного совещания сфокусировались вокруг уравнивания в правах республик с другими «субъектами федерации». Интервью с участниками конституционного совещания и анализ прессы 1993 года позволяют утверждать, что такой фокус был определен как вопросами стратегического развития, так и интересами в процессах приватизации, на тот момент тесно переплетенными. Проблема оснований реального федерализма и его гарантий фактически не обсуждалась.
4. В сентябре «Белый дом» активно апеллировал к региональным советам, прокурорам, пытаясь организовать поддержку в стране. Команда президента искала опору прежде всего в Москве, где разворачивались события, и пыталась предотвратить вмешательство «регионов» как третьей силы. Характерно, что идея создания «совета субъектов федерации» активно поддерживалась Ельциным и его командой как органа, легитимизирующего смену формы власти и досрочные выборы, до того момента, как был взят курс на силовое решение ситуации «двоевластия», а после этого фактически саботировалась. Президентская сторона стремилась локализовать в пределах столицы решение ситуации и события предстали в регионах как «московская разборка», которая непредсказуема по своим последствиям для страны.
5. Название доклада связано с содержанием указа президента Ельцина №1617 от 6 октября 1993 г. («О реформе представительных органов власти и органов местного самоуправления в Российской Федерации») и той политической линией, проведение которой было открыто данным указом.
Какие мотивы стояли за содержанием, тональностью и оперативностью этого указа?
а) реакция на реальную перспективу вмешательства представителей регионов как арбитров, которое не только отменило бы силовое решение, но и лишило бы возможности инициативы в учреждении новой системы власти;
б) «регионобоязнь» и проекция на региональные элиты коньюнктурных эгоистических мотивов; это прочитывается в большинстве публицистических текстов, появившихся по «горячим следам» за авторством сторонников президента;
в) стремление развязать руки на период выборов и продвижения конституции «президентской республики»
г)политическая плата и аванс руководителям исполнительной власти в регионах за поддержку команды президента.
7. В результате событий осени 1993 года федерализм не только остался декларативным, но учреждение его реальных оснований было отложено на неопределенный срок. «Федеративный процесс» в ближайшие годы был сведен к тяжба за конкретные интересы. Федеративный договор подписывался на основе торга между представителями исполнительной власти- центральной и каждого конкретного региона. Стало практически невозможным формирование федерации как общественного договора за отсутствием акторов такого процесса. Такими акторами могли выступить межрегиональные ассоциации и «субъекты федерации». Но после сентябрьско-октябрьских событий было покончено с региональными ассоциациями как политическими и, прежде всего, это коснулось наиболее развитых и активных из них, поскольку именно эти ассоциации пытались в сентябре вмешаться в развитие событий. Так осень 1993 года оказалась переломной в судьбе «Сибирского соглашения» – первой и самой активной межрегиональной ассоциации, представители которой пытались выступать в качестве арбитров в борьбе президента и руководства Верховного совета.
Процессы формирования субъектности регионов были проигнорированы учрежденной моделью политической системы. Парламент стал партийным и, как следствие, москвоцентричным. Даже партии, заявлявшие на выборах 1993 года (а затем и на выборах 1995 года) себя как представителей интересов регионов, предлагали списки кандидатов со «столичной пропиской».
До октябрьских событий 1993 года в постсоветской России теоретически была возможна реальная деятельность по поиску работающей формулы федеративных отношений, на практике эту работу снижало то обстоятельство, что формирование субъектности регионов (за исключением национальных республик) находилось на начальных стадиях. Шаги «команды» президента после событий 3-4 октября привели не только к доминированию исполнительной власти над законодательными органами, но и к разрушению процесса распределения власти «по горизонтали». Эти шаги оказались фатальными для федерализма в России (он остался декларативным) и для баланса отношений между центром и регионами.
1 Известия. 1990. 8.08.
Anne GAZIER
Maître de conférences (HDR) de droit public à l’Université Paris Ouest Nanterre La Défense
La Cour constitutionnelle de la Fédération de Russie et les événements d’Octobre 1993.
Le 21 septembre 1993 à 20 h, Boris Eltsine annonçait, dans une allocution télévisée, qu’il avait adopté un décret par lequel il prononçait la dissolution du Parlement de la Russie. Le soir même, vers 22 h, la Cour constitutionnelle de la Fédération de Russie s’est réunie. Dans une décision prise à une majorité de neuf juges contre quatre, elle a déclaré l’allocution de Boris Eltsine et le décret qu’il avait adopté (le fameux décret n°1400) anticonstitutionnels et a affirmé qu’ils justifiaient la destitution du Président. Quelques jours après, le 6 octobre, le Président de la Cour, Valéry Zorkine, a été contraint de démissionner. Dès le lendemain, le 7 octobre, Boris Eltsine a pris un décret suspendant les activités de la Cour.
A l’énoncé de ces faits, deux grandes questions se posent :
1) Comment la Cour constitutionnelle a-t-elle pu prendre une décision aussi audacieuse ? Quelles ont été les considérations tant juridiques que politiques qui ont été à l’origine de son adoption ?
2) Quelles ont été les conséquences de l’attitude de la Cour ? Ces conséquences ont-elles été « dramatiques » comme il est affirmé actuellement sur le site de cette juridiction ?
Télécharger l’ensemble du texte en PDF Résumé Anne Gazier intervention coll octobre 1993
LA VERSION DEFINITIVE DE CE TEXTE EST PUBLIEE PAR LA REVUE EMULATIONS ET SE TROUVE EN LIGNE SUR LE SITE DE LA REVUE, http://www.revue-emulations.net/
« Tchekhov était un grand écrivain, mais naturellement, son point de vue n’est pas le seul valable. Les armes qui apparaissent au cours d’un récit ne font pas toutes feu.»
Haruki Murakami, 1Q84, Tome 2
Les récits, souvenirs, articles, reportages sur les journées du 3-4 octobre 1993 à Moscou mentionnent régulièrement la présence autour de la Maison Blanche de snipers : ces tireurs embusqués ayant fait de nombreuses victimes restent toujours non-identifiés et sont toujours présenté comme un « mystère » de ces journées. Fait remarquable, les partisans d’Eltsine comme ceux de la Maison Blanche s’accordent sur l’existence de snipers, tout en rejetant la responsabilité de leur emploi sur la partie adverse.
Le sniper désigne à la fois un tireur d’élite et un tireur embusqué. Dans la conception traditionnelle, et en particulier depuis les deux guerres mondiales, le sniper est un tireur d’élite, intégré dans l’armée régulière, qui tue de manière ciblée, lors des combats, pour neutraliser les officiers ou les points–clés du dispositif ennemi (mitrailleuses, communications) ; sa dangerosité tient également à sa capacité de camouflage. La notion a cependant évolué, en Russie comme ailleurs, et le terme de sniper est de plus en plus utilisé pour désigner « someone shooting from a concealed protection at unprotected people » (Pegler 2004, p11). Ainsi, aux deux premières notions (tir de précision, tireur caché) s’ajoute une troisième connotation, frappant le sniper d’illégitimité : il tire sur des civils, tire dans le dos, par traîtrise
Peut-on, pour autant, parler des snipers d’octobre 1993 comme d’une rumeur ? La présence de snipers n’est pas rapportée comme un « on dit », leur existence n’est pas mise en doute : c’est leur origine et leur identité qui est présentée comme un mystère. J’utiliserai cependant ce terme dans la mesure où « pratiquement, le phénomène des rumeurs correspond d’abord à un processus social d’échange d’une nouvelle (c’est-à-dire une information en prise avec l’événement) non vérifiée » (Aldrin 2003, p 117) – et que la présence des snipers reste (on le reverra) non vérifiée.
On sait d’autre part que les phénomènes de crise sont particulièrement propices à la diffusion des rumeurs, appelées à réduire l’incertitude, à expliquer ce qui ne trouve pas d’explication immédiate, à ce qui menace ou ébranle l’ordinaire. (Taïeb 2002, Aldrin 2003, Rouquette 2006). Cependant, la rumeur n’est pas limitée à 1993. Vingt ans après, dans les nombreux reportages radio, télé, le récit des journées d’octobre est toujours indissociable de la référence aux snipers. Comme l’écrit Emmanuel Taïeb : « Dix ou quinze ans plus tard, voire davantage, les rumeurs ayant accompagné un événement sont toujours mobilisées en même temps que lui, toujours mobilisées au milieu des interprétations et des explications, comme si c’était l’attelage tout entier qui se déposait dans la mémoire, comme si les rumeurs de l’époque apportaient rétrospectivement un supplément d’intelligibilité à l’événement et rappelaient le flot de paroles qui lui était contemporain et qui n’en est plus détachable. » (Taïeb 2002, p 5)
Que veulent dire les acteurs et témoins des journées d’octobre 1993 quand ils mentionnent les snipers ? Comment parle-t-on des snipers sur le moment, mais aussi dix ou vingt ans après ? Les usages et les significations du récit sont contradictoires, mais c’est justement parce que le personnage du sniper est pertinent dans plusieurs types de récit que cette rumeur a « pris » à ce point, s’est autant diffusée et implantée. On développera ici plus particulièrement trois points :
TELECHARGER LE TEXTE EN PDF Regamey le sniper sur le toit
Nous avons reçu de Jean-Marie Chauvier (l’auteur de URSS, une société en mouvement » (ed.Aube 1988, reed.1990) et de nombreux autres articles sur l’ex-URSS et la Russie) cette analyse de la crise de 1993 en Russie, que l’auteur nous a autorisés à reproduire ici.
Lire l’avant-propos ci-dessous et télécharger l’ensemble du document (60 pages) en PDF Octobre noir 1993-2013 JM Chauvier
AVANT-PROPOS
Pourquoi ce retour sur 1993 ? Sur le coup d’état de Boris Eltsine, le bombardement du Parlement russe, le massacre de « l’Octobre noir » à Moscou ? Pourquoi évoquer ce dont plus personne ne parle, ni ne se souvient, ou peu s’en faut ?
Les retours sur « la chute du communisme » ne sont pas rares. Le sont, par contre, les analyses de ce qui a suivi en Russie : l’effondrement économique et social, les millions de « morts en excès », l’exode des capitaux et des cerveaux, le séisme culturel et moral du « capitalisme de choc ». C’est ce qu’en termes académiques ou journalistiques coutumiers, on a nommé « la transition vers le Marché et la Démocratie ». Et dont l’Octobre 1993 fut un moment fondateur. Je n’en disconviens pas : en choisissant de nommer les choses avec des mots qui ne sont pas agréés par nos gouvernements et nos grands médias, je « m’engage », là où d’autres, qui en douterait, sont « neutres » et « objectifs ». D’autres, qui n’ont pas cessé de propager la thèse selon laquelle de bons réformateurs démocrates étaient aux prises avec de méchants communistes hostiles à tout changement. C’est le point de vue des « Nouveaux Russes » et de leurs amis occidentaux, rien de bien surprenant ! Il y a, sur ce thème comme sur beaucoup d’autres, une « Pensée unique ». Amen.
On a plus rarement encore rapproché cette tragédie de celles qu’ont vécu les Chiliens sous Pinochet dans les années 1970, les mineurs britanniques sous Margaret Thatcher dans les années 1980, les Argentins, les Indonésiens et, plus près de nous, beaucoup plus près, les Grecs. A l’instar de ces peuples, bien qu’enracinés dans des histoires très différentes, les Russes des années 1990 ont été les cobayes des laboratoires du néolibéralisme mondial aux actions convergentes : « désengagement de l’Etat » dans l’économie et le secteur social, privatisations de masse, destruction des sécurités sociales et de la santé publique, répression des droits et libertés des « exclus » de la propriété et de l’enrichissement fabuleux qui, cependant, profitèrent aux « nouveaux Russes ». La seule spécificité de la situation était que l’on sortait de sept décennies de soviétisme. Mais a-t-on suffisamment remarqué la « banalité » de cette entrée dans le Marché et sa mondialisation ? La Russie comme « laboratoire de notre avenir » et non seulement « transition » d’un système à l’autre ? C’est un peu cela, oui, si l’on excepte la brutalité du changement dans un pays largement soustrait au « marché mondial » depuis 1917, et les « acteurs » de cette transformation, qui n’étaient pas « nos capitalistes » familiers et leurs technocrates, mais la nomenklatura « communiste », ses technocrates et de jeunes loups aux dents longues qui s’étaient avancés masqués sous les slogans humanistes et démocratiques de la Perestroïka !
Or, ce « grand tournant » aux conséquences si lourdes n’a pas été que le fruit de la crise très grave, sinon fatale, du système soviétique, qu’on ne saurait sous-estimer ni, comme certains communistes, réduire à des « trahisons » et à des « complots de la CIA », certes réels mais secondaires. Le « système administratif de commandement » comme on a désigné en URSS, sous Gorbatchev, ce que l’on disait être précédemment « le socialisme », et que d’autres ont appelé le « socialisme réel » ou le « collectivisme bureaucratique » était à bout de souffle, incapable de répondre aux défis qu’il se posait lui-même en matière de « révolution scientifique et technique » ou « d’abondance », la bureaucratie paralysait l’initiative sociale et, finalement, les réformes de la Perestroïka ont démantelé ce système sans en bâtir de plus performant et tout en frayant la voie à une nouvelle classe possédante en gestation. Mais ce processus, s’il fut par moments chaotique, eut ses meneurs de jeu qui n’étaient pas « une classe renversant une autre » comme dans une révolution ou une contre-révolution, mais un conglomérat d’élites dirigeants en pleine métamorphose, agissant de concert avec les forces centripètes du capitalisme mondial. Le capitalisme de choc imposé à la Russie, a donc été le résultat de choix politiques russes et d’énormes pressions exercées « au sommet », à Moscou, « à la base » par des affairistes et des criminels, mais aussi à Washington. Ainsi, le fait que les réserves d’or et de devises de l’URSS aient été vidées en quelques années, l’évasion massive de capitaux vers les paradis fiscaux, « la thérapie de choc » inspirée par les néolibéraux russes et occidentaux, « les réformes » mises en œuvre avec le concours d’une armée de conseillers d’organisations telles que USAID, le Fonds Monétaire International, et autres organismes financiers … ne retrouve-t-on pas en partie les mêmes acteurs que dans les « laboratoires » chilien, argentin, grec ? N’ont-ils pas frappé plus fort en URSS car ses peuples, brusquement privés de leur état, de toutes structures et repères, lancés dans des aventures indépendantistes largement improvisées, sans expérience de luttes autonomes, de syndicats libres, se sont retrouvés plus désarmés que d’autres ? On a certes d’autres exemples de contre-révolutions sociales triomphant de sociétés civiles fortes et de mouvements ouvriers organisés – l’exemple de l’Allemagne en 1933 saute à l’esprit.
Qu’est-ce donc que l’Octobre noir 1993 ? J’en décline d’emblée ma définition.
Le coup d’état de 1993 prolonge celui de 1991. Non pas le putsch d’opérette des 19-21 août, toujours évoqué, lorsqu’ une poignée de dirigeants soviétiques conservateurs, cherchant à empêcher la signature d’un traité qui devait « confédéraliser » l’Union soviétique, assignèrent à résidence son président Mikhaïl Gorbatchev et improvisèrent un « retour à l’ordre » des plus chaotiques, auquel résistèrent efficacement les partisans de la démocratisation et du libéralisme ! Non, je parle du vrai coup d’état par lequel, profitant de ce chaos, le président russe Boris Eltsine et son équipe saisirent les leviers du pouvoir, notamment financier, précipitèrent la dislocation de l’URSS et lancèrent la « thérapie de choc » ultralibérale, concoctée par l’économiste Egor Gaïdar et ses « Chicago boys ». Or, cette course à l’éclatement, au séparatisme et à l’égocentrisme des anciennes républiques, à commencer par la Russie, ne suffisait pas pour asseoir le nouveau système, son cortège de privatisations et de mesures antisociales et le régime autoritaire présidentiel souhaité par la dite équipe. Il se fait que, heureusement mais en même temps malencontreusement pour lui, le nouveau pouvoir, des dits Démocrates, jouissait de la légitimité populaire d’un Parlement – Congrès des députés et Soviet suprême- et de conseils (soviets) locaux démocratiquement élus. Ces organes, majoritairement favorables à Boris Eltsine dans un premier temps, espérant sortir avec lui du marasme de la « katastroïka », se sont progressivement rebellés au vu des conséquences sociales catastrophiques des « réformes » et contre les projets officiels de « grandes » privatisations et d’instauration d’un régime présidentiel. Il fallait donc éliminer ces empêcheurs. Les conseillers occidentaux encourageaient le Kremlin dans ce sens. Et c’est ainsi que les canons des chars qui s’étaient tus en 1991 ont parlé haut et fort en 1993, que nombre de démocrates qui étaient montés aux barricades du Parlement pour soutenir Eltsine en 1991 se sont retrouvés deux ans plus tard sur les barricades du même Parlement, mais contre le Président
Le point de vue contraire est plus connu, ce sont les démocrates qui, autour de Boris Eltsine, auraient combattu le « faux » Parlement des communistes, une épreuve ponctuée, comme le répète en 2O09 Marie Jego dans « Le Monde », par « le bombardement à l’artillerie du Parlement russe où les députés « rouges-bruns » (communistes nationalistes) s’étaient retranchés ».1 Triplement inexact : les communistes étaient minoritaires dans ce parlement2 dont les principaux dirigeants étaient des démocrates précédemment partisans de Boris Eltsine, les députés ne s’étaient pas « retranchés » mais avaient été soumis à un blocus, et les nationalistes venus à la rescousse étaient la plupart des manifestants extérieurs au parlement. Mais on comprend cette persistance dans l’erreur et le travestissement des faits : la très grande majorité des médias occidentaux, autant que des démocrates et des intellectuels libéraux de Moscou, dont d’éminents anciens dissidents et « défenseurs des Droits de l’Homme » ont non seulement soutenu Boris Eltsine mais, dans certains cas, l’ont incité à la violence. Vingt ans plus tard, ils n’en sont pas trop fiers et préfèrent tourner la page, sans se remettre en question. Le problème, à mes yeux, n’est pas tant qu’ils aient pris le parti de la violence et même du massacre, après tout c’était « de bonne guerre » et « on ne fait pas d’omelette sans casser des œufs ». Leurs adversaires n’étaient pas non plus des enfants de chœur. Le problème est que ces adeptes de la violence sociale, policière et militaire « si nécessaire » ont constamment les mots de « liberté » et de « démocratie » à la bouche. De plus, on peut se demander quelle « omelette » ont produit les « œufs cassés ».
1991-93 : ce sont, pour la Russie, les deux moments de la grande rupture. Mais celle-ci participe aussi d’une continuité : ce n’est pas du jour au lendemain, d’un coup de baguette magique, que surgit l’oligarchie possédante, dont l’ascension connaîtra encore d’autres avatars. Il y a donc un « Avant » et un « Après », un amont et un aval qui ne sont pas l’objet de ce papier, mais qu’on doit avoir à l’esprit.
« L’Avant », que je ne ferai qu’évoquer sommairement, ce sont les années 1953-1982, de la mort de Staline3 à celle de Brejnev4, période de mutations, de transformations, de tentatives de réformes d’un système soviétique en crise. C’était, pour ma petite part, la matière de deux ouvrages. « L’URSS au second souffle » (1976)5 étudiait les premières réformes marchandes, qui ouvraient des perspectives politiques dont on a vu l’illustration (et le tragique épilogue) en Tchécoslovaquie en 1968. Le projet d’une planification socialiste centralisée associée à l’autonomie relative des entreprises et à l’autogestion ouvrière me paraissait alors comme une perspective « progressiste » crédible. Espoir démenti, mais au passage, j’avais observé des phénomènes dont je ne pouvais mesurer la portée ultérieure : naissance d’une technocratie, réhabilitation du profit, « socialisme des managers ». Même après l’écrasement du « Printemps de Prague » en 1968-69, l’abandon des réformes n’a pas empêché des restructurations qui ont renforcé le pouvoir des directeurs d’entreprises au sein de nouvelles « unions de production » et celui des cadres techniciens et gestionnaires lors d’expériences limitées de gestion comportant des réductions d’effectifs et des différenciations de salaires en vue d’une meilleure productivité. Des interprétations schématiques de la « stagnation » brejnevienne négligent cette montée de nouvelles couches sociales, les « promotions » des années 1970-80 d’où sortiront les modernisateurs des années 1990-2000. A quoi il faut ajouter les débuts d’en fordisme entravé, d’un consumérisme frustré, d’une « privatisation » de la vie quotidienne par l’essor du logement individuel, l’élargissement des horizons culturels par la lecture, le cinéma, les nouveaux « bardes » de la chanson et le pop-rock, l’influence des radios occidentales, les dissidences, la vie informelle, ses illégalités et ses lignes de fuite.
L’autre ouvrage, « URSS : une société en mouvement »6 voulait justement embrasser l’ensemble de ces changements survenus au cours des trente années écoulées, y compris lors de la Perestroïka en 1985-91. Mais la première édition de ce livre, en 1988, était gonflée d’espoirs nés avec la Glasnost, alors que la deuxième, en 1989, enregistrait déjà la montée des inégalités sociales, l’émergence d’une idéologie néolibérale au sommet, parmi les économistes réformateurs. Il me manquait encore les éléments décisifs, les changements extrêmement rapides qui allaient, de 1989 à 1991, précipiter la dislocation de l’URSS puis le tournant capitaliste de 1992-93, autrement dit une identification claire des acteurs de ce « vol détourné » de la Perestroïka. Sans parler de l’effondrement qui allait suivre.
« L’Après », que je ne ferai qu’effleurer, ce serait le bilan, vingt ans plus tard, du chemin parcouru : les privatisations, la dégradation, le redressement sous la conduite de Vladimir Poutine, la marche vers une sorte de « capitalisme d’état », dans un contexte mondial en pleine évolution. Sous réserve d’inventaire.
Contrairement aux « démocrates », je ne crois pas que « la Démocratie » ait gagné en 1993. J’étais et je reste persuadé que c’est à ce moment là que le mouvement réellement démocratique d’autonomie sociale s’est brisé, que les grands espoirs nés avec la Perestroïka ont été ruinés, que la majorité des Russes, à peine éveillés à la vie politique, en ont été profondément dégoûtés, en même temps qu’ils en étaient distraits par l’obligation de se trouver des stratégies de survie.
Jean-Marie Chauvier
Ivan Grigoriev, Haute école d’économie, Saint-Petersbourg, Les raisons de l’échec du premier projet de justice constitutionnelle dans la Russie post-soviétique.
См русский текст ниже или скачать Григорьев текст доклада
Dans cet article, nous cherchons à comprendre pourquoi le premier projet de justice constitutionnelle russe a échoué. Dans cette optique nous proposons une théorie qui permet de prédire les caractéristiques institutionnelles de la future cour constitutionnelle et ses relations futures avec le gouvernement, en partant de la configuration des élites qui la créent et de leurs perspectives de conserver le pouvoir. Cette théorie est confrontée au cas de la Russie. Les écarts par rapport aux prédictions de la théorie s’expliquent par le fait qu’à chaque fois, parallèlement à leur jeu avec les élites judiciaires, les élites étaient engagées dans d’autres jeux, plus importants, qui accaparent leur attention et les contraint à des coups qui ne relèvent pas d’une solution optimale. Une masse critique de « coups » non optimaux a été atteinte lors de la création de la Cour constitutionnelle en 1991-1992 : cela se manifeste, d’une part, par la création d’un cadre institutionnel à la fois trop large et trop peu détaillé pour le fonctionnement du tribunal et, d’autre part, par une stratégie de nomination des juges nettement politisées. C’est ce qui conduit à l’échec de l’ensemble du projet .
Mots-clés: cours constitutionnelles, transformation des régimes, post- communisme.
(résumé Ivan Grigoriev)
В статье даётся ответ на вопрос о том, почему провалился первый российский проект конституционного правосудия. Для этого предлагается простая теория, позволяющая предсказывать институциональные характеристики создаваемого конституционного суда и его будущие взаимоотношения с правительством, исходя из конфигурации создающих его элит и того, каковы их перспективы удержания власти. Против этой теории проверяется случай России. Отклонения от предсказаний теории объясняются тем, что всякий раз параллельно игре с судом элиты вели другие, более важные игры, которые отвлекали их внимание и заставляли делать неоптимальные ходы. Соответственно, достижение критической массы таких неоптимальных ходов на этапе создания конституционного суда в 1991-1992 годах (проявившихся, с одной стороны, в создании излишне широких и недетализированных институциональных рамок функционирования суда и, с другой стороны, в политизированной политике назначения судей) и привело к провалу проекта в целом.
Ключевые слова: конституционные суды, режимные трансформации, посткоммунизм.
The article explains why the first attempt to introduce constitutional review in Russia failed. A simple model that predicts institutional characteristics of constitutional courts is devised based on configuration of elites that create the court and their prospects of keeping power. The case of Russia is examined against this model. I explain the existent departures from the predictions of the model by the fact that while playing with the court the elites also played other games which led them to making suboptimal decisions. Making too many of those (including making the court’s powers excessively large and unspecified and nominating wrong justices) caused the project’s failure.
Keywords: constitutional courts, regime transformations, postcommunism.
Информация об авторе: Григорьев Иван Сергеевич, преподаватель кафедры прикладной политологии Высшей школы экономики в Санкт-Петербурге. +79216595097, igrigoriev@eu.spb.ru.
ВВЕДЕНИЕ
За исключением двух кратких периодов в самом начале и в самом конце своей истории, Советский Союз не знал конституционного правосудия. Согласно союзной конституции 1924 года, функции конституционного контроля исполнял Верховный суд, который «по требованию Центрального Исполнительного Комитета» проверял «законность тех или иных постановлений союзных республик с точки зрения Конституции»1. Учитывая то, что процедура такой проверки запускалась ЦИК, Верховный суд фактически оказывался при нём совещательным органом, то есть, имевшаяся у него власть конституционного контроля была небольшой. Но даже этой небольшой власти он лишился после 1929 года, взамен получив более обширные (но не относящиеся к конституционному контролю) полномочия апелляционной инстанции по отношению ко всем судам низшего уровня2. В конце восьмидесятых годов, уже на излёте перестройки, эксперимент повторили, только на этот раз функции совещательного конституционного правосудия поручили специальному Комитету конституционного надзора3. Единственным отличием от проекта, реализованного в двадцатые годы, стало то, что Комитет мог проверять конституционность законов по собственной инициативе, не дожидаясь запроса со стороны Съезда4. Комитет просуществовал два года, прекратив своё существование с распадом Советского Союза. Так на всё советское время выпало всего семь лет, когда деятельность законодательной и исполнительной властей контролировалась властью судебной.
Опыт новой России с конституционным правосудием был прямо противоположным. Российский Конституционный суд начал свою деятельность в 1992 году и действовал с тех пор с единственным перерывом на полтора года в 1993-1994 годах. Наиболее ярким периодом вовлечённости Суда в политическую жизнь России, однако, несомненно остаются первые два года его существования, когда были приняты решения по историческим делам о разделении МВД и КГБ, о запрете деятельности коммунистической партии, и когда Суд оказался одним из ключевых игроков в разворачивавшемся кризисе разделения властей и конфликте между парламентом и президентом. Эти два года активного участия Суда и отдельных судей в политической жизни страны обернулись в конечном счёте приостановкой деятельности суда на год, в течение которого в закон о конституционном суде была внесена значительная правка, сузившая его полномочия, а в состав Суда были доназначены шесть новых судей.
В данной статье я предлагаю остановиться на причинах этого кризиса. В существующей литературе закрытие Суда принято связывать с общим политическим кризисом 1993 года. Суд в этом изложении представляется жертвой не поделивших власть президента и парламента — хрупким, ещё не окрепшим демократическим институтом, не пережившим турбулентных времён, на которые пришлись годы его становления5. Продолжая эту логику, можно было бы сказать, что, не случись в 1993 году кризиса разделения властей, и развитие конституционного надзора в России было бы иным. Конституционный нормоконтроль пустил бы корни; судьи укрепили бы свой авторитет в политических элитах и в обществе; практика проверки конституционности и отмены отдельных законов заслужила бы легитимность и, таким образом, больше была бы и власть Конституционного суда. В своей статье я пытаюсь показать, что в действительности это не так, что собственно институциональный дизайн конституционного правосудия был неудачным и во многом послужил причиной сбоя в развитии проекта конституционного правосудия в первые его годы.
Период с 1991 по 1993 годы интересен сам по себе, так как представляет собой завершённую историю становления, развития и крушения первого российского проекта конституционного правосудия. Выбор именно этого периода для анализа также обладает двумя дополнительными достоинствами. Во-первых, историю конституционного суда в это время можно проанализировать, не обращаясь к предыстории (потому что таковой, если оставить за скобками деятельность Комитета конституционного надзора СССР, не было); и, во-вторых, этот период можно рассматривать как задающий траекторию на будущее и в этой связи более важный. На 1991-1993 годы пришлось сразу два поворотных момента (то, что в литературе по новому историческому институционализму называют «critical juncture»): это назначение судей, которые находились в составе Суда в течение всех девяностых (а некоторые из которых работают и до сих пор), и складывание отношения элит к Конституционному суду как институту, повлиявшее на его реформу в 1994 году. Анализ событий 1991-1993 годов, таким образом, важен для понимания роли Конституционного суда в российской политике в принципе.
В первом параграфе статьи я формулирую некоторые теоретические ожидания о том, какие предпосылки располагают к тому или иному сценарию становления конституционного правосудия. Во втором параграфе я рассматриваю то, как эти предпосылки работали (или не работали) в российском случае, и почему они работали именно так, а не иначе. В заключение я ещё раз возвращаюсь к вопросу о том, какое наследие оставил после себя первый Конституционный суд.
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ СЦЕНАРИИ СТАНОВЛЕНИЯ КОНСТИТУЦИОННОГО ПРАВОСУДИЯ
Первый российский Конституционный суд возник согласно закону «О Конституционном суде РСФСР» от 12 июля 1991 года в государственном устройстве тогда ещё Советской России. Это был орган, выведенный за рамки судебной власти и процедурой назначения судей привязанный непосредственно к Съезду народных депутатов; орган, наделённый, при этом, довольно обширными полномочиями в том, что касается пересмотра «законодательства РСФСР и республик в составе РСФСР, а также практики применения законодательства РСФСР»6. По формальным признакам первый российский Конституционный суд, таким образом, был органом так называемой «австрийской» модели (то есть, такой модели, где конституционное правосудие осуществляется специально созданным и выведенным за рамки судебной ветви власти органом — в отличие от «американской» модели, где конституционное правосудие осуществляют обыкновенные суды любой инстанции)7.
В контексте других стран Восточной Европы, где также повсеместно учреждались «австрийские» конституционные суды, это, конечно, является правилом, а не исключением. Однако, несмотря на такое единообразие на «входе», никакого единообразия на «выходе» не получилось и траектории конституционных судов на постсоциалистическом пространстве были весьма различны.
Вероятно, такое расхождение связано с тем, что, склоняясь к одной и той же модели судебного пересмотра законодательства, политические элиты в разных странах ставили перед конституционными судами разные цели. В таком случае, чтобы понять, каким образом институциональное устройство определило будущую деятельность Конституционного суда, помимо собственно модели пересмотра, выбранной элитами, следует учитывать те цели, которые элиты преследуют, создавая орган, действия которого, очевидно, будут направлены на ограничение их власти. То есть, говорить нужно не столько о результате — в данном случае, о том, что выбор элит падает на «австрийскую» модель, — сколько о том, почему элиты находят эту модель полезной для себя. Именно на этот вопрос я отвечаю в данном параграфе.
Чтобы случай России получил контрастный фон, на котором будут отчётливее видны его особенности, я буду ориентироваться на несколько упрощённую типологию, основывающуюся на классической схеме, объясняющей институциональную силу суда и его независимость от политических элит ожиданиями элит и их целями в долгосрочной перспективе. Эта схема была предложена в 1975 году Уилльямом Ландесом и Ричардом Познером, рассмотревшими пример американского Верховного суда8, и впоследствии была приспособлена для объяснения самых разнообразных кейсов.
Ландес и Познер показывают, что политические элиты заинтересованы в независимом суде потому, что тот в меру своей независимости обеспечивает в долгосрочной перспективе исполнение тех решений, которые ранее были приняты элитами, даже если впоследствии власть сменилась. Предположим, нынешний состав Конгресса «продал» влиятельным лоббистам от молочной промышленности специальный налог на производство маргарина. Скорее всего, в силу специфики функционирования законодательной власти, провернуть снова тот же фокус и пролоббировать в следующем составе Конгресса отмену налога будет сложно, поэтому производители молочных продуктов будут высоко ценить свой успех — он обеспечит им прибыли на долгие годы. Предположим, однако, что суды не независимы. В таком случае, простым решением для тех, кто введённой пошлиной недоволен, было бы отправиться в суд и использовать своё влияние для того, чтобы в судебном порядке отменить налог, введённый Конгрессом (как мы помним, «американская» модель судебного пересмотра позволяет судам любого уровня отменять акты законодательной власти; соответственно, при переносе модели на «австрийскую» модель единственным судом, который будет интересовать лоббистов в таком случае, будет Конституционный суд; в остальном суть та же). В такой ситуации — зная, что любой налог может быть отменён судом — лоббисты от молочной промышленности не стали бы придавать такого значения Конгрессу, и тот потерял бы своё влияние. Именно поэтому, объясняют Ландес и Познер, политические элиты в Конгрессе и стремятся обеспечивать независимость суда9.
Модель Ландеса и Познера я попытаюсь использовать для объяснения поведения политических элит в момент перехода. Ключевым фактором здесь будет то, что в ситуации неопределённости элиты тем более заинтересованы в том, чтобы за соблюдением правил игры следил независимый Конституционный суд, чем более мрачными им кажутся их собственные перспективы (в чём-то этот анализ похож на аргументацию Стивена Фрая в известной статье о президенциализме)10. Учитывая то, что исходы в ситуации транзита существенно менее предсказуемы, чем в ситуации стабильной политики, элиты будут ориентироваться на самую ближнюю перспективу. Исходя из этого, я вкратце рассмотрю четыре возможные ситуации, возникающие на пересечении двух параметров: нас будет интересовать, во-первых, кто инициирует создание Суда — «коммунисты» или «оппозиция», и, во-вторых, каковы ожидания создателей Суда в краткосрочной перспективе. Используя эту модель, я попытаюсь определить, насколько Суд будет самостоятельным и каков будет его состав.
В первом случае мы наблюдаем ситуацию, когда, предполагая скорую потерю власти (скажем, в ходе первых свободных выборов в легислатуру), Конституционный суд создают коммунисты. Такой сценарий проще всего представить себе на материале Польши и Венгрии, где переход от старого к новому режиму оговаривался в ходе так называемых «круглых столов». В силу определённых обстоятельств в этих странах между умеренными реформаторами от оппозиции и умеренными консерваторами от коммунистов возник консенсус о необходимости смены режима11. Те и другие были заинтересованы в том, чтобы «обменяться» какими-то уступками и сделать таким образом переход менее болезненным. Целью реформаторов является проведение свободных выборов в легислатуру, где (о чём они знают) их представительство будет выше; консерваторы согласны провести такие выборы, если при этом — впоследствии, уже при новом режиме — им будет обеспечена безопасность. Встаёт вопрос того, как эту безопасность обеспечить или, точнее, как заставить победителя соблюдать те договорённости, которые были достигнуты в ходе «круглых столов», когда победитель в принципе ещё не мог их нарушить.
Одной из наиболее удачных гарантий безопасности в такой ситуации оказывается создание такого института, который не просто следил бы за соблюдением пакта, но также символизировал бы новый режим — института, с одной стороны, защищающего проигравшего и, с другой стороны, синонимичного новому порядку и потому неприкосновенного для победителя. Этим институтом, естественно, и оказывается Конституционный суд.
Как будет выглядеть состав такого Суда? Прежде всего, он будет сформирован из судей, сочувствующих коммунистам, так как формировать его будет ещё прежний состав легислатуры, где, по понятным причинам, абсолютное большинство — коммунистическое12. Сам Суд, при этом, будет обладать достаточно широкими полномочиями в том, что касается пересмотра решений законодательной власти, а законодательная власть, в свою очередь, будет почти лишена возможностей воздействия на Суд. Такой Суд будет предельно независимым и сильным органом.
Схожим образом будет развиваться ситуация, когда коммунисты формируют Конституционный суд, не ожидая, при этом, какого-то существенного ослабления своих позиций. По аналогии с первой ситуацией, мы понимаем, что в таком случае Суд вновь будет сформирован из судей, связанных с прежним режимом, однако, никаких поводов делать его безмерно независимым у инициаторов не будет. Как раз наоборот, в лучших традициях авторитарных режимов, Конституционный суд будет рассматриваться как инструмент в руках управляемой коммунистами легислатуры, а не как средство ограничения её власти — именно потому самостоятельность такого Суда будет понижена, а судьи будут подбираться из «коммунистической» команды.
Ситуации, когда Конституционный суд уже после первых свободных выборов, получив власть, формируют демократы, вероятно, по показателю независимости Суда между собой различаться не будут. В отличие от коммунистов, демократы куда менее склонны к инструментализации Суда, потому что их риски по определению ниже: демократов, потерявших власть в ходе «выборов разочарования», ждёт не люстрация, которой боятся коммунисты, а резкое падение популярности после проведения ими реформ и, в худшем случае, политическая смерть. Конституционные суды, не умеющие воскрешать, в такой ситуации особого интереса для элит не представляют, и выбор между более или менее независимым Судом определяется не легко предсказуемой прагматикой самосохранения, а множеством более случайных факторов (как показывает на российском материале Алексей Трошев, институционализация Суда в этот период во многом зависит от расклада в легислатуре и от убеждений авторов рассматриваемых в легислатуре проектов)13.
Помимо того, что создаваемые демократами конституционные суды будут более или менее самостоятельны вне зависимости от того, насколько радужны перспективы создающих их элит, такие конституционные суды будут также обладать и той важной особенностью, что там будет мало собственно судей по профессии. Судья в коммунистическом режиме является высокопоставленным государственным служащим и должен находиться в хороших отношениях с партией, а других судей в принципе нет. Соответственно, у формирующих Конституционный суд демократов просто не будет возможности назначить профессионального судью, так как все такие кандидаты будут видеться им представителями враждебного лагеря.
СБОЙ В РЕАЛИЗАЦИИ ПРОЕКТА КОНСТИТУЦИОННОГО ПРАВОСУДИЯ В РОССИИ
Российский случай должен описываться именно последним сценарием. Однако, если присмотреться, в том, как происходила реализация проекта конституционного правосудия в России, было одно важное отличие от описанного выше идеального типа, а именно то, что российский Конституционный суд был создан ещё до возникновения российского политического ландшафта как такового, в период противостояния Горбачёва с Ельциным — политиков условно союзного и республиканского уровней. За ранним учреждением Конституционного суда в тех условиях стояло не стремление привлечь в политику беспристрастного арбитра, а желание российских политиков укрепить национальный уровень власти в противовес союзному. Соответственно, если мыслить в терминах полезности Суда для элит, единственная задача, которая перед Конституционным судом ставилась его создателями, была выполнена в тот самый момент, когда Суд был создан: Суд был нужен затем, чтобы занять положенное ему по идее место в политической системе новой России, и Суд занял это место.
Что Суд будет делать дальше никого в тот момент не интересовало. Во всяком случае, на эту мысль нас наталкивает тот факт, что из трёх способов осуществления связи между элитами и Судом, известных автору этих строк, нормально не был использован ни один.
Первый способ состоит в том, что элиты задают институциональные рамки, в которых функционирует Суд. В России эти рамки были заданы непосредственно Законом о Конституционном суде 1991 года и были довольно широкими. С одной стороны, Суд был наделён обширными полномочиями в пересмотре законодательных актов Верховного совета. В сумме с тем, насколько широк был круг потенциальных истцов, с подачи которых такой пересмотр мог быть произведён (помимо основных политических органов СССР и РСФСР в него входили также народные депутаты, общественные организации, а также простые граждане, которые могли обращаться в Конституционный суд, если неконституционная законодательная норма активно ущемляла их права), пересмотр становился весьма мощным инструментом в руках Суда. Укреплял власть Суда тот факт, что единожды назначенного судью после его избрания уже никак нельзя было снять: судьи, не переизбираясь, работали до ухода на пенсию и могли не бояться давления со стороны властей.
Высокая степень независимости судей могла обернуться судебным волюнтаризмом, и тогда страдающим от такого произвола элитам пришлось бы искать способы вернуть деятельность Суда в допустимые рамки. Предвидя такой расклад, элиты должны были обратиться ко второму способу воздействия на Суд, а именно, к взвешенному назначению судей. Идеальным кандидатом для элит был бы в такой ситуации профессиональный судья, далёкий от политики — человек, во всяком случае, достаточно конъюнктурный, чтобы не пытаться определять повестку дня, а только оценивать её на предмет соответствия Конституции. Назначив судьёй такого человека, элиты могли бы нейтральностью судей компенсировать отсутствие существенных институциональных ограничений их деятельности и таким образом задать некий предпочтительный для себя вектор развития Суда.
Однако, на российском материале мы видим, что осмысленного отбора судей не осуществлялось. Каналы, по которым обнаруживалась и продвигалась кандидатура будущего судьи, были разнообразны, но все избранные судьи обладали двумя важными качествами.
Первое довольно предсказуемо в контексте предложенной выше типологии и состоит в том, что среди избранных судей фактически не оказалось профессиональных юристов-практиков: Анатолий Кононов, Владимир Олейник и Николай Селезнёв до назначения работали в прокуратуре14; остальные были университетскими преподавателями.
Что, однако, важнее, непосредственно в пул, из которого судьи впоследствии избирались в состав Суда, они попали весьма примечательным образом. По закону 1991 года судей назначал Съезд народных депутатов, поэтому, чтобы быть замеченными, судьи должны были так или иначе оказаться ангажированы в процессы, связанные с формированием Съезда или его деятельностью. Весьма ожидаемо в этой связи, что кто-то из будущих судей прежде был непосредственно избран народным депутатом в марте 1990 года; кто-то участвовал в выборах, но проиграл. Из тринадцати судей таким образом избрано было восемь, то есть значительное большинство. Судей же, которые, как, например, Тамара Морщакова или Николай Витрук, ранее выступали бы экспертами при разработке правовых норм15 и были замечены депутатами в связи с их профессиональными заслугами, в первом составе Суда было меньшинство. Помимо, собственно, судей Витрука и Морщаковой, к категории людей, попавших в суд за профессиональные, а не политические заслуги, можно ещё отнести только любопытный случай Николая Селезнёва, который до назначения судьёй работал прокурором Кемеровской области и был избран по представлению коллегии Прокуратуры РСФСР16. То есть, на самом деле, мы видим, что механизм отбора «лучших из лучших» в данном случае практически не работал. Судьями, в основном, стали не самые выдающиеся юристы страны, а самые активные — те, кто больше других стремился к власти и сумел мобилизовать доступные им личные ресурсы для продвижения своей кандидатуры в формировавшейся тогда «съездовской» элите.
Если сложить всё это вместе, выходит довольно любопытный усреднённый портрет судьи первого Конституционного суда: это активно желающий влиять на судьбу страны, активно стремящийся к власти юрист, не имеющий, при том, судейской практики. Это юрист-политик, ставший политиком раньше, чем судьёй. Иными словами, это абсолютный антипод того «конъюнктурного судьи», в назначении которого, как мы полагаем, должны были быть заинтересованы элиты.
Возвращаясь к предложенной в предыдущем параграфе схеме, следует признать, что это и не удивительно, ведь Съезд, утверждавший судей, не был в чистом виде ни реформаторским, ни коммунистическим. Он не был избран на учредительных выборах (которые, как мы ожидаем, должны были бы привести к власти реформаторов), но и не относился к «старому режиму», так как был избран на четвёртый год перестройки, когда коммунисты уже в значительной степени потеряли контроль над выборами, и был органом республиканского, а не союзного масштаба. «Смешанный» Съезд неизбежно должен был назначить «смешанных» судей. И, действительно, как отмечает Карла Торсон, судьи фактически «продвигались различными съездовскими фракциями»17, что обусловило исключительную политизацию первого судейского набора.
Обращаясь к научно сомнительной, но зато наглядной кинологической образности, мы могли бы сравнить то, как элиты организуют Суд, с ведущим овец на пастбище пастухом. Пастуху хотелось бы, чтобы ночью, когда сам пастух спит, овец сторожили собаки. Опытный пастух, полагая оставить отару на попечение собак на всю ночь, скорее всего, подобрал бы себе псов решительной, но мирной породы: таких, которые не дадут овцам разбредаться, защитят их от волков, но и сами не попытаются задрать приглянувшегося барашка — словом, он взял бы пастушьих собак.
Предположим, однако, что пастух только недавно занимается разведением овец и по неопытности взял с собой разнородную свору собак, среди которых несколько прибившихся по дороге дворняг, соседский бульдог, пудель, которого жена попросила выгулять, а также любимый питбуль, который ранее хорошо зарекомендовал себя в собачьих боях. На утро, проснувшись, пастух видит, что питбуль с бульдогом отгрызли друг другу уши, задрали несколько овец, а стадо в страхе разбежалось. Что он будет делать в такой ситуации?
Тут возможны разные сценарии. Возможно, надеясь научить собак, пастух достанет палку и поколотит зачинщиков безобразия. Однако, порода в собаках — вещь неистребимая, поэтому следующей ночью ужасы предыдущей, скорее всего, повторятся, и пастуху придётся искать другое решение своей проблемы. Если после всего произошедшего пастух по-прежнему будет доверять собакам, то правильным решением было бы оставить дома питбуля и пуделя и взять с собой собак, предназначенных для стада. Впрочем, также возможно, что пастух решит, что собаки ему вовсе не нужны, что от них только вред, и тогда он может либо вовсе отказаться от идеи брать себе собак в помощники, либо, если, скажем, ему стыдно перед другими пастухами, что он единственный выводит стадо без собак, и ему хочется, чтобы хоть издалека всё выглядело так, как положено, решит надеть на уже имеющихся намордники или каким-то другим образом ограничить их способность наносить непредсказуемый вред.
В соответствие этой идиллической аналогии разворачивалась и история с первым Конституционным судом. Весьма значимым элементом деятельности этого органа сразу стала абстрактная защита конституционного порядка. Мы говорим «абстрактная», потому что зачастую защита эта осуществлялась в отсутствие облечённого в форму закона или декрета конкретного вызова Конституции. Первым проявлением такого волюнтаризма стало заявление от 26 июня 1992 года, начинающемся словами «Конституционный строй нашего государства — под угрозой», в котором Конституционный суд призывал противоборствующие политические силы «к общественному согласию на основе Конституции России»18. Заявление это было сделано без какого бы то ни было повода: оно не было ни решением Суда по слушаемому делу, ни позицией касательно принимаемой нормы законодательства, а просто фиксировало мнение судей о происходящем в стране.
Этим заявлением Суд был активно вовлечён в разворачивавшуюся тогда борьбу между законодательной и исполнительной властями. Заявление сигнализировало позицию, которой придерживались судьи и которая состояла в том, что Суд может вмешиваться по своему усмотрению в любую ситуацию, если считает, что такое вмешательство необходимо для поддержания конституционного строя. Впоследствии, действуя от лица Суда, Валерий Зорькин продолжил ту же линию, когда в конце 1992 года предложил своё посредничество противоборствующим Ельцину и Хасбулатову, и дальнейшие события — когда 20 марта 1993 года председатель Суда появился на телеэкране вместе с генпрокурором Степанковым, вице-президентом Руцким и заместителем председателя Верховного Совета Ворониным, чтобы осудить президентский Указ об особом порядке управления страной, а затем, уже в сентябре 1993 года созвал коллег на внеочередное заседание, чтобы объявить противоречащим Конституции Указ №1400 — были логичным продолжением курса, сознательно выбранного большинством судей ещё летом 1992 года.
Другим аспектом этого курса было то, что на уровне риторики Суд был активно антипатичен по отношению к исполнительной власти и симпатизировал власти законодательной. Наблюдатели воспринимали эти видимые симпатии как признак неформального союза между Судом и Советом. Так, авторитетный обозреватель Максим Соколов в своей еженедельной колонке отмечал, что Конституционный суд и Верховный совет к VIII съезду народных депутатов стали выступать заодно, сформировав оппозицию президенту Ельцину19. Для той части элит, которую мы могли бы, вслед за Алексеем Гилёвым, назвать правящими элитами — то есть, для элит, обладающих контролем над исполнительной властью20 — деятельность Суда должна была со всей очевидностью представляться как абсолютно деструктивная. Естественной реакцией элит в такой ситуации было обращение к третьему способу воздействия на Суд — собак попытались побить палками, а когда выяснилось, что это не помогает, на них надели намордники: согласно новой Конституции позиции Конституционного суда были существенно ослаблены.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Первый Конституционный суд оставил после себя сложное наследие. Помимо того, что в новом формате этот орган был значительно институционально ослаблен, можно отметить ещё одно важное последствие его двухгодичной деятельности, которое состоит в том, что негативный опыт, полученный судьями за время конфронтации с властью, в конечном счёте сформировал у них очевидный паттерн, который, при том, после 1995 года не удалось нивелировать простой заменой состава Суда. С другой стороны, явно настороженней стали относиться к идее независимого Конституционного суда элиты.
Можно утверждать, что именно с этого начался период самоцензуры в Конституционном суде, яркие проявления которой мы наблюдаем сегодня. Чтобы понять, как именно это случилось, нужно более пристально анализировать события с 1994 года по сегодняшний день. Однако корни упадка конституционного правосудия вернее всего искать в событиях 1991-1993 годов, когда провалилась первая попытка российского общества обзавестись достойным конституционным судом.
Согласно известной максиме, изящную формулировку которой разные источники приписывают Леху Валенсе, Адаму Михнику и Григорию Явлинскому, легко превратить аквариум в рыбный суп, и сложно вернуть всё как было. На выхолащивание подлинного смысла из конституционного правосудия в России ушло порядка двадцати лет, и, значит, рыбы в аквариуме теоретически могут какое-то время сопротивляться этой нежелательной метаморфозе и бороться с опущенным в воду кипятильником. Но сути дела это не меняет.
ЛИТЕРАТУРА
“Витрук Николай Васильевич.” Конституционный суд Российской Федерации: Судьи Конституционного Суда Российской Федерации в отставке. http://www.ksrf.ru/Info/Judges/Pages/judge.aspx?Param=24.
Гилёв, Алексей. 2009. “Политические трансформации на постсоветском пространстве: Do revolutions matter?” Препринт Центра Модернизации М-06/09.
“Закон РСФСР от 12 июля 1991 года «О Конституционном Суде РСФСР».” 1991. Ведомости Съезда народных депутатов РСФСР и Верховного Совета РСФСР 30.
“Закон СССР от 23 декабря 1989 г. N 974-I ‘Об изменениях и дополнениях статьи 125 Конституции (Основного Закона) СССР’.” Сайт Конституции Российской Федерации. http://constitution.garant.ru/history/ussr-rsfsr/1977/zakony/1592892/.
“Заявление Конституционного Суда Российской Федерации от 26 июня 1992 года.” 1992. Российская газета.
“Кононов Анатолий Леонидович.” Конституционный суд Российской Федерации: Судьи Конституционного Суда Российской Федерации в отставке. http://www.ksrf.ru/Info/Judges/Pages/judge.aspx?Param=10.
“Конституция СССР 1924 года.” Исторические источники на русском языке в Интернете: Электронная библиотека Исторического факультета МГУ им. М.В.Ломоносова. http://www.hist.msu.ru/ER/Etext/cnst1924.htm.
“Морщакова Тамара Георгиевна.” Конституционный суд Российской Федерации: Судьи Конституционного Суда Российской Федерации в отставке. http://www.ksrf.ru/Info/Judges/Pages/judge.aspx?Param=20.
“Олейник Владимир Иванович.” Конституционный суд Российской Федерации: Судьи Конституционного Суда Российской Федерации в отставке. http://www.ksrf.ru/Info/Judges/Pages/judge.aspx?Param=26.
Пашин, Сергей. 2011. “Преобразование судебной системы России на романтическом этапе судебной реформы” // История новой России. Очерки, интервью, ред. Пётр Филиппов. Санкт-Петербург: Норма.
Пихоя, Рудольф. 2002. “Из Истории Современности. Конституционно-политический Кризис в России 1993 Года: Хроника Событий и Комментарий Историка.” Отечественная История, 5: 113–132.
“Селезнёв Николай Васильевич.” Конституционный суд Российской Федерации: Судьи Конституционного Суда Российской Федерации. http://www.ksrf.ru/Info/Judges/Pages/judge.aspx?Param=15.
Соколов, Максим. 1993. “Вероятен распад единого экономического пространства России.” Коммерсантъ–Власть 10(10). http://www.kommersant.ru/doc/7458.
Frye, Timothy. 1997. “A Politics of Institutional Choice: Post-Communist Presidencies.” // Comparative Political Studies 30(5): 523 -552.
Landes, William, and Richard Posner. 1975. “The Independent Judiciary in an Interest-Group Perspective.” // Journal of Law and Economics 18(3): 875-901.
Magalhães, Pedro C. 1999. “The Politics of Judicial Reform in Eastern Europe.” // Comparative Politics 32(1): 43-62.
Solomon, Peter H. 1990. “The U.S.S.R. Supreme Court: History, Role, and Future Prospects.” The American Journal of Comparative Law 38(1): 127-142.
Trochev, Alexei. 2008. Judging Russia: Constitutional Court in Russian Politics, 1990-2006. Cambridge University Press.
Stone Sweet, Alec. 2003. “Why Europe Rejected American Judicial Review and Why it May Not Matter.” Michigan Law Review 101: 201-237.
Thorson, Carla. 2004. “Why politicians want constitutional courts: the Russian case.” Communist and Post-Communist Studies 37(2): 187-211.
Trochev, Alexei. 2008. Judging Russia: The Role of the Constitutional Court in Russian Politics 1990-2006. Cambridge: Cambridge University Press.
Welsh, Helga A. 1994. “Political Transition Processes in Central and Eastern Europe.” Comparative Politics 26(4): 379-394.
M Roschine. L’octobre oublié de 1993 et la liquidation de l’autoadministration locale à Moscou
См русский текст ниже или скачать M Roschin 1993
Dans ce texte, Mikhail Roschin, professeur à l’Université linguistique et ancien député du soviet du quartier Sebastopol de Moscou, rappelle les conséquences de la crise d’octobre 1993 pour l’autoadministration locale. En octobre 1993, le Soviet de Moscou ainsi que les soviets de quartier ont été liquidés, et tous les pouvoirs concentrés dans les mains de Iouri Loujkov, qui sans avoir jamais été élu, avait été nommé maire de Moscou par Eltsine en juin 1992 et avait commencé là sa longue carrière politique.
M. Roschin revient sur l’histoire des soviets locaux et en particulier sur les elections de mars 1990, réellement transparentes et démocratiques, dans lesquelles la très large coalition « Russie démocratique » a joué un rôle essentiel. Il souligne les difficultés qu’ont pu rencontrer les soviets locaux dans leur travail, en particulier leurs conflits avec les comités exécutifs (ispolkomy) à différents niveaux. De plus, les réels détenteurs du pouvoir à l’époque soviétique (de par leur place au sein du PCUS) n’avaient pas quitté la place. Néanmoins, les Soviets ont pu jouer un réel rôle, en particulier dans le domaine de l’écologie ou du contrôle sur les constructions
Au niveau de la ville de Moscou, la situation était compliquée par la création d’un poste de maire et l’élection de Gavril Popov comme premier maire de Moscou en juin 1991. Les tentatives de trouver une solution pour régler les relations entre Mossovet et maire ont été coupées court par l’oukaze du 7 octobre 1993, mettant fin aux pouvoirs des Soviets municipaux et de quartier. Le Mossoviet a été remplace par une Douma de 35 personnes aux pouvoirs beaucoup plus limité, et les anciens députés municipaux n’ont, pour leur immense majorité, pas trouvé de place dans le nouveau paysage politique
Résumé A. Regamey
Михаил Рощин, профессор МГЛУ (Московского государственного лингвистического университета)
Забытый октябрь 1993 г. и ликвидация местного самоуправления в Москве
Вспоминая трагические события начала октября 1993 г., часто забывают, что после падения Белого дома указом президента Ельцина от 7 октября 1993 были распущены все органы представительной власти в городе, начиная с Моссовета, районных советов города и кончая поселковыми советами, существовавшими в различных частях Большой Москвы. Вся власть в городе была передана Юрию Лужкову, который не был избран мэром Москвы, а назначен на эту должность указом Ельцина 6 июня 1992 г. Таким образом, была ликвидирована вся выборная местная и региональная (на уровне субъекта федерации) власть в городе.
Возникшие в период Перестройки при Горбачеве советы разных уровней в Москве были несовершенным, но постепенно развивавшимся плодом демократизации. Советы накопили большой опыт практической деятельности по борьбе за экологию и противодействию неконтролируемым застройкам территории и т.д. Депутаты представляли широкие слои москвичей, и именно благодаря ним осуществлялась прямая связь населения с органами местной и региональной власти.
И Моссовет и районные советы были, разумеется, очень несовершенны, поскольку в годы того, что принято называть, хотя и не вполне справедливо «советской властью», в СССР, в том числе и в Москве, руководили комитеты КПСС соответствующего уровня, то есть на городском уровне – Московский горком, на уровне районов – районные комитеты партии. Соответствовавшие им советы отчасти дублировали роль партийных комитетов, отчасти играли декоративную роль. Это происходило не всегда, так как в советах работали члены или представители соответствующих парткомов, и они могли быть влиятельными людьми, и тогда они имели возможность проводить свою линию через советы. Но этот вариант скорее следует рассматривать как исключение, а не норму.
В марте 1990 всесоюзное руководство решило провести настоящую систему «советизации» в СССР и передать власть от КПСС советам разных уровней. В Москве выборы в городские советы двух уровней впервые должны были проходить на альтернативной основе. К этому времени в городе сформировалось два блока: блок сторонников комитетов КПСС (горкома и райкомов) и широкая коалиция движения «Демократическая Россия», в которую входили, в том числе коммунисты, которые, как тогда говорили, «стояли на демократической платформе». Я сам в то время участвовал в районном и московском движении избирателей и баллотировался в Севастопольский райсовет г. Москвы и могу засвидетельствовать, что та избирательная кампания была самой демократической и прозрачной в истории нашего города из состоявшихся до сих пор. Изощренные методы фальсификации результатов голосования, которые часто применяются в наши дни, в то время были еще не известны в нашей стране. На городских выборах в Моссовет решительную победу одержала «Демократическая Россия», на выборах в районные советы итоги оказались не столь однозначными, демократам удалось победить лишь в некоторых, но зато во многих сложились достаточно сильные фракции «Демократической России».
Поскольку административное деление Москвы позднее сильно изменилось, сообщу его основные черты на момент выборов 1990 г. В городе было 33 района и отдельные поселки Внуково, Восточный, Некрасовка, Рублево и Толстопальцевский сельский совет.
Сразу после выборов в городе появилось много новых депутатов. В Моссовете было 492 депутата (с некоторыми изменениями к октябрю 1993) и в каждом из райсоветов было в среднем от 120 до 150 и больше депутатов, в зависимости от населения района. Не все депутаты представляли собственно жителей, часть депутатов прямо представляла горком или райком партии, в районах в депутаты могли быть избраны и люди, работающие, но не живущие в этих районах. «Демократическая Россия» в городе и районах была представлена, главным образом, представителями жителей.
Очевидно, что такая сложная и отчасти громоздкая депутатская структура не могла эффективно быстро заработать, особенно в условиях отсутствия демократических традиций и обострявшегося экономического кризиса, признаки которого становились все более заметными уже в 1990-1991 гг. При этом надо иметь в виду, что наряду с советами существовали исполнительные органы советов, называвшиеся исполкомами, и реально часто оказывалось, что фактическое управление городом и районами вершилось там, а депутаты зачастую играли лишь второстепенную, или в ряде случаев даже декоративную роль. Сошлюсь на ряд примеров. Наверное, немногие сегодня помнят, что свою кипучую деятельность Юрий Лужков начинал именно в качестве председателя Мосгорисполкома. Еще в 1987 г. Ельцин, который был тогда первым секретарем Московского горкома партии назначил Лужкова первым заместителем председателя Мосгорисполкома. В апреле 1990 перед первой сессией новоизбранного демократического Моссовета последний коммунистический председатель исполкома Валерий Сайкин подал в отставку, и Лужков был назначен исполняющим обязанности председателя, а на первой сессии утвержден полноправным председателем Мосгорисполкома. 6 июня 1992 г. Лужков был назначен мэром согласно указу Ельцина.
В Севастопольском райсовете ситуация складывалась несколько иначе, но в чем-то похоже. Алексей Брячихин, последний первый секретарь Севастопольского райкома КПСС, стал сначала председателем Севастопольского райсовета, а после городской реформы и создания мэрии и новой городской структуры возглавил Западную префектуру Москвы.
Я имею в виду, что в обоих случаях, а так же в ряде других люди, еще в коммунистическое время реально связанные с властью, и после распада СССР оставались на плаву.
Действительно, достаточно быстро выяснилось, что наличие исполкомов и собственно советов в городе создает серьезные проблемы для управления, поскольку, несмотря на все права, которыми по закону были наделены cоветы и депутаты, исполнительная власть раз за разом фактически уходила из-под депутатского контроля. Мне известен только один случай в райсовете, когда его председателю удалось эффективно решить эту проблему. Я имею в виду Черемушкинский райсовет, возглавлявшийся Сергеем Пыхтиным, имевшим до избрания его депутатом большой опыт организационной профсоюзной работы. Пыхтин предложил изящное решение для устранения двоевластия на районном уровне. Он просто упразднил райисполком и передал все его полномочия депутатам и райсовету. Насколько мне известно, этот райсовет работал очень успешно вплоть до своего окончательного роспуска.
На московском уровне события однако развивались иначе. Председатель Моссовета Гавриил Попов предложил реформировать городскую структуру и вместо Мосгорисполкома создать городскую мэрию. Должность мэра была одобрена на московском референдуме 17 марта 1991 г., и 12 июня 1991 Гавриил Попов был избранпервым мэром Москвы в результате всенародных городских выборов. Вслед за этим в Москве была проведена административная реформа: город был разделен на 10 округов (префектур) и 125 муниципальных округов (районов). Мэр не зависел больше от Моссовета, на бумаге по-прежнему обладавшего широкими полномочиями на городском уровне. Полномочия мэра и Моссовета в период до роспуска последнего так и не были согласованы. Еще больший дисбаланс существовал между районными советами и префектурами и муниципальными округами. В соответствии с действиями и решениями мэрии префектуры и муниципальные округа подчинялись только ей, а контроль за их деятельностью со стороны депутатов, представлявших интересы жителей, постепенно становился иллюзорным. Попытки выйти из правового тупика безусловно были. Моссовет предложил распределить депутатов старых районов по вновь созданным муниципальным округам. В принципе в перспективе это дало бы возможность в будущем проводить выборы в этих округах и создать полноправные муниципальные советы, которые бы обладали аналогичными правами со старыми районными советами. Я думаю, если бы конституционный кризис конца сентября – начала октября 1993 не произошел, скорее всего история местного самоуправления в Москве двинулась бы по этому пути.
Однако не избранный к тому моменту Лужков, назначенный мэром указом Ельцина, меньше всего был заинтересован в развитии внутримосковской демократии. На мой взгляд, он целенаправленно воспользовался конфликтом президента Ельцина с Верховным Советом РФ и попросил после разгона последнего подписать президента 7 октября 1993 г. указ №1594 «О прекращении полномочий Московского городского Совета народных депутатов, Зеленоградского городского Совета народных депутатов, районных Советов народных депутатов, поселковых и сельского Советов народных депутатов в г. Москве».
В конце 1993 г. Моссовет заменила небольшая по составу (всего 35 депутатов для огромного мегаполиса) Московская дума с ограниченными правами, а депутатские собрания в районах Москвы на длительное время перестали существовать, выбранный населением мэр вновь появился в городе только летом 1996 г.
Очевидно, что слом городской демократии в столице в октябре 1993-го был напрямую связан с конфликтом Верховного совета РФ и президента Ельцина. Москвичи оказались заложниками борьбы двух ветвей российской власти. Диктатура одного мэра (Лужкова) была установлена в городе вплоть до конца сентября 2010 г., а Московская дума стала карманной и полностью зависимой от мэрии. Сравнительно редко вспоминают, как и почему это произошло, хотя до сих пор живо большинство участников тех событий, в том числе депутатов советов Москвы всех уровней. После октябрьских событий 1993 они, как правило, не смогли вписаться в новую политическую реальность.
Un octobre oublié? La Russie en 1993 – Voir le programme en français.
Программа международной конфереции, 18-19 ноября 2013 г. Париж, Ул Жакоб 56, CERI
Скачать программу Забытый октябрь программа RU
Понедельник, 18 ноября
9.00 Регистрация участников и кофе.
9:30-10:00: Вступительное слово
Кристиан Лекен, директор CERI
Амандин Регамэ, CERCEC / Университет Париж I
Кароль Сигман, Центр франко-российских исследовний в Москве / Институт социальных и политических наук (ISP)
10:00-12:30: Октябрь 1993 года – переворот в россиийской истории
Модератор: Mишель Добри, Университет Париж I, Кароль Сигман, CEFR/ISP
Сергей Журавлёв, Институт российской истории РАН, «Исследования событий осени 1993 года: источники, направления и перспективы»
Рудольф Пихоя, Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ, «Политико-конституционный кризис и ликвидация советской власти в России»
Алексей Берелович, Университет Париж IV, «Почему дворцовый и государственный переворот были названы путчем, 1991-1993 гг.»
Грэм Жилл, Университет Сиднея (Австралия), «Октябрь 1993 года: попытка осмысления» (текст)
12:30-14:00 : Обед
14:00-16:00: Конституционные и экономические аспекты кризиса
Модераторы: Каролин Дюфи, Институт политических наук г. Бордо, Олеся Кирчик, Высшая школа экономики, Москва
Ив Злотовски, старший экономист, Coface (Париж), «Институциональные реформы против макроэкономической стабилизации: проблематичный переход в России» (текст фр)
Александр Шубин, Институт всемирной истории РАН, «Конституционное совещание 1993 года: впечатления участника» (текст)
Ан Газье, Университет Париж Нантер, «Конституционный суд России и события октября 1993 года» (текст фр.)
Иван Григорьев, ВШЭ, «Причины провала первого проекта конституционного правосудия в постсоветской России» (текст)
16:00-16:30: Кофе-брейк
16:30-18:30: Порядок в столице, порядок в регионах
Модераторы: Жиль Фаварель-Гарриг, CERI / CNRS, Жером Эрто, IRISSO / Университет Париж Дофин
Анн Ле Уеру, Университет Париж Нантер, CRPM, CERCEC, «Полиция в октябре 1993 года: основополагающий момент постсоветского правопорядка?»
Михаил Рощин, Московский государственный лингвистический университет, «Забытый октябрь 1993 года и ликвидация местного самоуправления в Москве» (текст)
Михаил Рожанский, Центр независимых социальных исследований и образования, Иркутск, «Октябрь 1993 года: „огонь по регионам!‟» (текст)
Виктор Корб, независимый социолог, «Советы погибли. Да здравствует совок!» (текст)
Вторник, 19 ноября
9.00 Прием участников и кофе.
9:30-12:00: Октябрьские события: взгляд участников и свидетелей
Модераторы: Юлия Шукан, Университет Париж Нантер / ISP, Жан-Робер Равио, Университет Париж Нантер / CRPM
Ярослав Леонтьев, Московский государственный университет / Мемориал, «Добровольная санитарная дружина имени Максимилиана Волошина» (текст)
Александр Черкасов, Правозащитный центр «Мемориал», «„Закрытый эфир‟: к вопросу об учете субъективного фактора в реконструкции событий „Малой Гражданской‟»
Сергей Мозговой, Российский НИИ культурного и природного наследия им. Д.С.Лихачёва, капитан первого ранга запаса, «Социально-политические корни и последствия государственного переворота 1993 года»
Брюно Эли, генерал, французский военный атташе в Москве (1990-1993 гг.), «Увиденное у Останкино и Белого Дома» (текст фр)
12:00-13:30: Обед.
13:30-15:30: Средства массовой информации во время кризиса
Модераторы: Мари-Элен Мандрийон, Русская и советская иконотека CERCEC, Туря Гуаайбес, Университет Блэз Паскаль, Клермон-Ферран
Кристиан Фейгелсон, IRCAV / Университет Париж 3, “Октябрь 1993 г. в Москве в освещении СМИ”
Франсуаз Досэ, Университет Блэз Паскаль, Клермон-Ферран, «Быть журналистом в 1993 году, свобода с ограничениями»
Елена Струкова, Государственная публичная историческая библиотека России, «Цензура в периодической печати»
15:30-16:00: Кофе-брейк
16:00-18:00 : Рассказы об Октябре 1993 года: расследования и описания
Модераторы: Натали Муан, CERCEC, Мари-Клэр Лавабр, ISP
Ольга Трусевич, «Мемориал», «Статистика жертв штурма Белого Дома как аргумент политической дискуссии»
Амандин Регамэ, Университет Париж I / CERCEC, «Снайпер на крыше: слухи Октября» (текст фр.)
Мария Зезина, РАНХиГС, «Политический кризис 1993 года в освещении школьных и вузовских учебников истории» (текст)
Дмитрий Асташкин, Новгородский государственный университет, «Память об октябре 1993 года в российской культуре» (текст)
18:00 -19:00: Круглый стол
Модераторы: Мириам Дезер, Университет Париж IV, Марк Ферро, Высшая школа общественных наук
В рамках конференции будет представлена выставка «Москва-1993:четырнадцать дней осени», на основе материалов фондов Государственной публичной исторической библиотеки России, Международного Мемориала и Правозащитного центра «Мемориал». Русская и советская иконотека CERCEC представит видеомонтаж из передач российского телевидения (показ во время обеда в зале конференции)
Рабочие языки: французский, английский, русский. Предусмотрен русско-французский перевод.
Организаторы: Центр франко-российских исследований в Москве (CEFR), а также Центр изучения российского, кавказского и центрально-европейского пространств (CERCEC, Высшая школа общественных наук, Париж), Центр международных исследований (CERI, Парижский институт политических наук), Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ (РАНХиГС), Фонд «Дом наук о человеке» (FMSH, Париж), Институт российской истории РАН (ИРИ, Москва) и Университет Париж Нантер (Институт социальных и политических наук – ISP, Центр междисциплинарных исследований – CRPM, Совет диссертационных школ), Библиотека международной современной документации – BDIC), Лаборатория передовых знаний TEPSIS (программа «Инвестиции в будущее») и Министерство Высшего Образования и Науки Франции (программа Acces)
On trouvera ci-dessous un compte rendu rapide de la table ronde du vendredi 18 octobre : « les moments-clés des événements d’octobre 1993 vu par les participants et les témoins ». Cette table ronde a eu lieu le deuxième jour de la conférence « La crise politico-constitutionnelle de l’automne 1993 : sources, interprétations, perspectives », organisées par le Centre d’Etudes Franco-russes de Moscou, l’Institut d’Histoire Russe de l’Académie des Sciences et l’Académie de l’Economie et de la fonction publique de Russie. La table ronde a été modérée par A. Berelowitch, S. Mironenko et R. Pikhoia. Résumé et notes A. Regamey1.
R. G. Pikhoia (RANKhiGS), en 1993 dirigeant du service des archives d’Etat, archiviste en chef de la Fédération de Russie.
En 1993 c’était la crise économique, certes, mais moins qu’en Ukraine par exemple : dès 1993 la croissance avait repris.
Quelle a été la réaction à l’Oukaze 1400 au sein du gouvernement ? Rien n’était clair. La position de Tchernomyrdin, alors premier ministre, était : ça ne nous concerne pas, notre affaire c’est de gérer l’économie. On oublie dans les discussions actuelles deux hommes clés, V.F Erin2 et D.A Volkogonov3.
Les affrontements du samedi 2 octobre sur la place de Smolensk étaient préparés, des pneus avaient amenés spécialement pour les brûler. Lors de la séance du gouvernement après les événements du 2 octobre, Tchernomyrdine était absolument furieux, il était en rage, de savoir qu’on tirait dans le centre de Moscou, « ces salauds ont mis le pays au bord du gouffre », disait-il. Il ne restait plus rien de l’ancien Tchernomyrdine. Quand Iliumzhinov et Aushev4 sont venus demander d’arrêter de tirer, il leur a répondu que «tant que ces salauds n’arrêteront pas, on arrêtera pas de tirer ».
Après le 4 octobre, quand je me suis rendu à la Maison Blanche5 – l’impression était terrible, c’était une vraie saloperie (oshushenie merzopaksotnoe, nastroenie otvratitelnoe). Autour de la Maison Blanche, il y avait l’odeur de la guerre ; l’odeur de la poudre. Et l’impression que toutes les parties étaient responsables.
Ensuite, avant le référendum et les élections de décembre, il y a eu une pause de quelques mois pendant laquelle le Président a pris quelques décisions importantes. Nous lui avons présenté un nouvel emblème pour la Russie : l’aigle. Je vais le voir, il me demande pourquoi il a deux têtes, ce qu’il a dans les pattes, et pourquoi trois couronnes. Alors j’ai dit la première chose qui me passait par la tête : ce sont les trois pouvoirs, et la grande, c’est le pouvoir judiciaire….
Vadim Damie, en 1993 – chercheur à l’Institut d’histoire universel, membre de l’IREAN (initiative des anarchistes révolutionnaires), membre de la brigade sanitaire Maksimilian Voloshin.
Comment la société, ou une petite partie, la gauche radicale, démocratique, non communiste, a perçu les événements ? Le 21 septembre a été perçu comme un coup d’Etat de Eltsine. Rappelons la situation de la population : avec la libéralisation des prix, ceux-ci avaient été multipliés par plusieurs milliers, alors que les salaires n’avaient été multipliés que par 150 seulement. Loin de nous l’idée de dénoncer un complot international ; on remarquait cependant, dans les milieux de la gauche non-communiste, que Gaïdar était revenu au gouvernement en septembre ; quant aux missions du FMI – le FMI ne dictait certainement pas les réformes, mais leur visites montraient bien dans quel sens le gouvernement voulait aller.
A l’époque, ceux qui soutenaient Eltsine avançaient le slogan « Boris ty prav » – « Boris, tu as raison »; nous, nous le déformions en « Boris ty ultra prav » (Boris tu as ultra raison / tu es ultra à droite) et nous appelions les réformes « deformy ».
Nous condamnions le coup d’Etat mais ne pouvions non plus nous identifier au Soviet Suprême. Nous voyions le conflit comme une lutte entre deux cliques, autour de la privatisation et du partage de la propriété. De plus, il y avait des nationalistes et des fascistes autour du Soviet Suprême, et celui-ci n’a pas voulu s’en désolidariser, les désavouer clairement, alors qu’on leur a demandé plusieurs fois. Avec Markelov6 et les Sociaux-démocrates de gauche, nous avons rédigé un appel au Soviet Suprême, les appelant en particulier à quitter Moscou pour aller dans les régions, et depuis là-bas, bloquer Moscou, pas forcément militairement, mais au moins économiquement. Mais le Soviet Suprême n’a pas adhéré à nos idées. On leur a demandé aussi plusieurs fois de condamner les fascistes – sans résultats.
On savait qu’il y avait des armes autour de la Maison Blanche : mais les anars et les socialistes qui étaient venus construire les barricades n’en avaient pas reçu ; les armes ont été donnés aux Barkashovtsy7, aux Cosaques, à certains partisans d’Anpilov et de son parti Trudovaia Rossia. Il y a eu des affrontements entre les fachos et les anars/ la gauche (comme il y en avait souvent à l’époque à côté du musée Lénine ). Lors d’un affrontement, un anar a été livré par les Barkachovtsy à la police. Le même sort a été réservé à des anars biélorusses qui étaient venus voir ce qui se passait.
J’ai vu moi-même des tracts « Non à Eltsine » qui étaient barrés, avec l’inscription par-dessus : « Si on dit non à Eltsine, on dit oui à la Tchétchénie » – suggestion qu’il y avait les Tchétchènes derrière le Soviet Suprême et R. Khasboulatov. On a ramassé aussi beaucoup de tracts antisémites le 3 octobre.
Qu’est-ce que la brigade sanitaire ? On voulait démontrer l’existence d’une troisième force, montrer aussi notre position humaniste, on avait un drapeau avec une croix rouge, il y avait beaucoup d’anars, de gens de gauche, de défenseurs des droits de l’homme. Le 3 octobre, on a avancé comme on a pu, on a essayé d’aider les blessés, on les a aidé ; les balles sifflaient, et pas qu’un peu, je ne sais pas qui tirait mais ça tirait ! La mairie a été prise d’assaut. J’ai vu des camions avec le drapeau impérial, cela ne m’a pas plu. L’impression était bizarre : d’un côté, une insurrection populaire ; de l’autre, des slogans très bizarres. L’impression que le Soviet Suprême allait gagner, mais que cela ne donnerait rien de bon. Alors je suis rentré chez moi. Une fois chez moi, en regardant CNN, j’ai appris ce qui se passait autour d’Ostankino, la brigade sanitaire est partie là-bas.
Il y avait à l’époque à Moscou deux groupes anarchistes, qui ont essayé de faire des tracts. Nous, on n’a pas réussi, on avait un texte mais juste à ce moment s’est cassé la vieille ronéo offerte par des Polonais anti-Jaruzelski à la fin des années 80 ; l’autre organisation, le KAS-KOR, a pu imprimer quelques tracts, demandant entre autres la réélection simultanée du Président et du Parlement – même si c’était un peu bizarre comme demande pour des anarchistes, mais bon…
A. I Muzykanstki, en 1993 adjoint au maire de Moscou, préfet de l’arrondissement central.
Au début des années 1990, les Soviets de quartiers n’avaient aucune activité, les députés faisaient peine à voir, ils n’arrivaient pas à prendre des décisions, cela ressemblait au Soviet de Petrograd en mars-avril 1917 tel que les décrit Solzhenitsyne. En 1990, la situation économique et sociale était très difficile, crise du tabac, vodka sur talons de rationnement. Au Mossovet, avec un tiers pour Eltsine et un tiers pour les Communistes, on arrivait plus ou moins à travailler.
Quant aux Soviets de quartiers, certains travaillaient avec la Mairie, d’autres étaient systématiquement contre ; parmi eux, le Soviet du quartier de Krasnaya Presnia, qui prétendait instaurer sa souveraineté sur son territoire et ses ressources ; cela entrainait des conflits : un appartement attribué par la Mairie de Moscou à quelqu’un était attribué à quelqu’un d’autre par ce Soviet de quartier.
En juin 1991, il y a eu de nouvelles élections à la Mairie, en même temps que les élections présidentielles, Popov a été élu, avec Louzhkov comme adjoint. La confrontation et les crises ont continué. Il y avait 13 quartiers et 13 comités exécutifs et soviets de quartiers – tout ça parce qu’à l’époque soviétique on avait découpé les choses de telle manière que les secrétaires de parti de ces quartiers n’aient pas trop de pouvoir. On tente alors de mettre en place 10 préfectures – la question des divisions administratives devait être réglées, et cela s’est passé en même temps que la crise centrale.
Le 2 octobre, l’Arbat fêtait ses 500 ans, grande fête populaire d’un côté, avec plusieurs podiums, des spectacles, et au bout de l’Arbat (place de Smolensk, devant le MAE) des affrontements, qui ont commencé de manière inattendue entre des manifestants et la police. Les affrontements ont été violents, à coup d’armatures et de barres ramassées sur un chantier proche ; et pendant ce temps-là, à l’autre bout de l’Arbat, grande réception à l’hôtel Prague, on prononçait toast sur toast. Tout était très confus (nerazberikhi bylo mnogo), « on me dit que Eltsine est arrivé, je sors le rencontrer, on me dit qu’il est parti, arrive ensuite la garde de Eltsine, sur les dents, qui cherche le président… »
Le dimanche 3 octobre, vers 3-4 h de l’après-midi, quand il se rend depuis le quartier de Tcheremushki au centre, il ne voit pas de police dans la rue ; ce n’est qu’ensuite, en lisant les extraits de transmissions radio, qu’il a compris pourquoi : on y entend les ordres donnés à la police de revenir dans leurs commissariats. La foule arrive à franchir les cordons et se retrouve devant la Maison Blanche. Vassiliev, commandant de la Sofrinskaia brigda, déclare qu’il passe du côté du Soviet Suprême. Rutskoi le félicite, et appelle à prendre la mairie
A. Braginski, membre du gouvernement de Moscou, était de garde ce jour-là. Il descend pour comprendre ce qui se passe, et le chef de la police en place lui annonce qu’ils partent, qu’ils évacuent le bâtiment. Braginski monte prévenir son assistant, et quand il redescend c’est trop tard : la police est déjà partie, il est reconnu par la foule, fait prisonnier, et enfermé dans une cave du Soviet Suprême, dont il n’est sorti que le matin du 4 aout. Il a été battu, très violemment, trois fois on l’a emmené pour un simulacre d’exécution. Il est mort peu de temps après d’une tumeur au cerveau.
Le 3 octobre au soir, Muzykantski était au Mossovet : à 19h, toutes les chaines diffusant depuis Ostankino se sont éteintes. Dans les autres préfectures, dans les autres quartiers en revanche, tout était calme.
Une des conséquences de la crise de 1993 est le renforcement du pouvoir du maire de Moscou, alors que le Mossovet n’a plus qu’un rôle décoratif.
Pavel Kudiukin, jusqu’en mars 1993 adjoint au ministre du Travail, parti social-démocrate
On continue à faire des grands gestes et à montrer les poings dans les discussions autour de 1993. C’est plus simple pour moi, car à l’époque j’essayais de définir une troisième position. Nous avions repéré au sein du pouvoir exécutif des tendances pinochetistes, la démocratie était comprise comme « le pouvoir du principal démocrate » ; c’est en raison des tendances autoritaires et bureaucratiques au sein du gouvernement que mon parti décide de quitter le gouvernement.
Un appel est lancé « arrêtons Boris Bonaparte » – le coup d’Etat qui s’approchait était évident. Mais ce n’était pas Brumaire, c’était Thermidor. On a laissé passer à l’époque la chance de créer un nouvel Etat démocratique. C’était un coup d’Etat, on ne peut pas l’appeler autrement, mais l’autre côté ne suscitait pas non plus de sentiments positifs. On comprenait bien qu’avec nos faibles forces, la troisième force serait quelque chose d’abstrait.
Pour Kudiukin, la Constitution actuelle n’a pas vraiment été adoptée : en effet en 1993 lorsque le référendum sur la Constitution a été organisé, la loi soviétique sur le référendum était encore en vigueur : elle prévoyait un vote à la majorité des électeurs inscrits, une disposition qui n’a pas été respectée.
A la question de « où était-il, lui et les membres de son parti », en octobre, il répond qu’un des membres de sa fraction, Markelov était dans la brigade sanitaire, une partie était dans le Soviet de Krasnaya Presnia ; lui-même était malade. B Kagarlitski, A. Segal ont été frappés par police.
Gleb Pavlovski, en 1993- journaliste, politologue
On ne va pas réussir ni à modifier nos souvenirs, ni à les concilier. Pas mal de temps est passé, et il n’y a rien de honteux à reconnaître que nous étions alors de bords différents. Le 2 octobre, G. Pavlovski se promenait sur l’Arbat avec sa femme et ses enfants, mais quand ça a commencé à chauffer, il a renvoyé sa famille à la maison et s’est mis avec plaisir à construire les barricades. Il détestait Eltsine à l’époque, et considérait que le Soviet Suprême n’était pas sympathique, mais pas dangereux non plus : il ne croyait pas que le Soviet Suprême puisse avoir un pouvoir suffisant pour menacer le pouvoir exécutif.
Il n’y avait pas vraiment de « dualité des pouvoirs » (dvoevlastie) à l’époque, pas non plus d’ailleurs de pouvoir central, mais plutôt un grand nombre de niveaux de pouvoir, les vraies décisions n’étaient pas prises au centre. La « dualité des pouvoirs » était une sorte de show, qui cachait une certaine faiblesse du Soviet Suprême.
Lors de la manifestation du 3 octobre, l’atmosphère à Moscou était hystérique. En même temps, on entendait comme un refrain : « ne touchez pas les kiosques !». Tout a été vandalisé, mais les kiosques n’ont pas été touchés.
Ce qui nous manque dans les descriptions faites actuellement, ce sont les gens dans la rue, on les décrit toujours comme une masse, envoyée d’un côté, de l’autre. En fait, ce n’est pas vrai. Aujourd’hui on se rappelle des généraux et autres policiers, mais pas de ces gens-là.
De tous les côtés, il y avait sans arrêt des initiatives, des propositions. Iliumzhinov est certainement un intrigant, mais il était au centre d’un débat relativement compliqué. Il existait des alternatives, et l’Eglise orthodoxe a effectivement tenté de faire quelque chose.
Après la crise, Pavlovski s’attendait à ce que les détenus8 soient au centre de la mobilisation, qu’un mouvement de soutien se crée. En fait non : tous se sont renfermés sur eux-mêmes, aucun lien « horizontal » n’a été créé. Aujourd’hui, on passe notre temps à se justifier ou à accuser, et on n’a pas le temps de se souvenir.
Plusieurs questions restent en suspens. Il y avait vraiment des snipers : qui étaient-ils, où sont-ils passés ? La moins plausible des hypothèses est qu’ils avaient des liens avec le Soviet Suprême. En fait, on ne sait toujours rien. Il ne croit pas à la version des snipers tirant de l’ambassade américaine, mails il reste une grande sphère de « secrets artificiels ». Après tout, personne n’empêche d’analyser, il y a une masse énorme de documentation – mais pas de tentative d’enquête.
V. Aksiuchits, en 1993- député au Soviet Suprême. (voir son analyse et ses souvenirs dans un texte qu’il nous a communiqué)
Ce qui s’est passé à l’automne 1993 était un coup d’Etat. L’entourage du président était formé de la nomenklatura de la capitale, des structures du capital commercial et financier, de la bourgeoisie comprador. Certes, il y avait bien sûr des gens corrompus du côté des députés– mais moins. Le président avait aussi le soutien des boeviki (groupes armés) et des structures criminelles. Le conflit portait sur la privatisation, dans cette privatisation, il y a eu tromperie sur les procédures.
A la demande faite par le modérateur de se concentrer sur ce qui s’est passé pendant les journées d’octobre, V. Aksiuchits répond : ce qui s’est passé. On l’a bien vu à la télévision ! On se demande qui étaient les hommes en civils sur les tanks. Et les snipers, qui les a cachés ? Le Soviet Suprême ne le pouvait pas, c’était donc le pouvoir exécutif
Il y avait beaucoup d’opinions différentes au sein du Soviet Suprême, on discutait, mais on était uni par une même opposition au pouvoir du Président. Autour de la Maison Blanche, il y avait des jeunes, des organisations patriotiques, des couches défavorisées, des représentants des organisations communistes, de différentes nuances. Les plus visibles étaient ceux d’Anpilov, ils jouaient le rôle de provocateurs, c’est à cause d’eux qu’on nous appelait « communo-fascistes ».
La foule s’est conduite plutôt calmement, ils n’ont rien saccagé. L’armée et les structures de force restent neutres jusqu’à la fin, Grachev9 a eu du mal à «gratter » suffisamment de monde pour attaquer ; on a fait venir des OMON, on les a gonflés à bloc, à coup de vodka et de slogan « les Russes – en avant », on leur a dit qu’il y avait des Juifs et des Caucasiens à la Maison Blanche.
Aksiuchits est rentré un soir chez lui pour dormir : quand il revient, la Maison Blanche est encerclée de fil de fer barbelé. Devant le Soviet de Krasnaya Presnia, il voit des mecs en camouflage sortir des buissons, et il les suit jusqu’au cabinet du président du soviet d’alors, Krasnov. Celui-ci explique que les hommes en camouflage sont Barkachovtsy, qui exigent qu’il ordonne à la police de leur donner des armes ; Krasnov refuse car il n’en a pas le pouvoir, et surtout car la police était restée neutre.
Aksiuchits évoque un dernier épisode : alors que les OMON deviennent de plus en plus agressifs, il monte sur un camion d’arrosage, demande à la foule de lui apporter un mégaphone et, pendant 8 heures sous la pluie, parle sans arrêt, avec les gens autour et les OMON, appelant au calme. De la nourriture et des médicaments ont réussi à passer. Ensuite sont arrivés des voitures avec des hommes armés plus brutal, puis on l’a fait descendre du camion où il était monté. Il a essayé toujours de jouer un rôle d’apaisement, c’est le côté présidentiel qui a initié la tension, qui était agressif.
Question : vous avez dit que l’armée hésitait, comment le saviez-vous ? On avait envoyé des députés dans les différentes unités militaires ; une vingtaine de militaires sont morts quand les différentes structures ont commencé à se tirer les unes sur les autres. Ils n’ont pas envoyé l’armée en fait, seulement quelques tanks, mais on sait qu’ils ont eu beaucoup de mal à trouver les soldats.
Question sur le rôle de l’Eglise et des prêtres à l’intérieur de la Maison Blanche. Il y avait un prêtre, le père Aleksei, député et membre de la Commission sur la liberté de religion : lui a été présent du début à la fin, les gens venaient en permanence se confesser, et avant l’attaque une dizaine de personnes ont demandé à être baptisées. Il y avait aussi le père Nikon, lui n’était pas un député, il a demandé sa bénédiction au Patriarche pour venir, et il racontait en permanence ce qui se passait à l’intérieur – c’est sans doute ce qui a poussé Eglise à se lancer comme intermédiaire dans les négociations.
Question sur les négociations menées pour obtenir un soutien militaire. Il n’a pas participé lui-même aux négociations avec les militaires, mais de toute façon les négociations ne visaient pas à obtenir un soutien des militaires ou à les faire venir, il fallait simplement savoir s’ils allaient ou non soutenir Eltsine ; il sait également qu’Achalov (nommé ministre de la Défense par le Soviet Supreme) a refusé le soutien de groupes militaires pourtant bien entraînés venus d’Ossétie.
Ilia Konstantinov – en 1993 député du Soviet Suprême
J’étais à l’époque co-président du Front de Salut National (FNS), après octobre j’ai été détenu à Lefortovo, vous avez devant vous ceux que tous les journaux appelaient « le monstre brun-rouge ». Je ne vais pas développer ici une analyse des événements avant septembre 1993, mais seulement mentionner quelques éléments qui me semblent importants
Nous savions qu’il y aurait un coup d’Etat ; on m’a prévenu plusieurs fois ; il n’y avait pas de muraille imperméable entre les partisans du Président et du Parlement, on était tous députés et on avait des relations entre nous. Depuis le printemps, plusieurs amis ayant des contacts dans l’entourage de Eltsine m’avaient prévenu qu’à la fin de l’été ou au début de l’automne, il y aurait dissolution et usage de la force ; j’avais reçu cette information des députés ou des services spéciaux.
Au printemps 1993, Boris Nemtsov, qui était à l’époque gouverneur de Nizhni-Novgorod, un proche du Président, est venu me voir, m’a demandé de fermer la porte et m’a dit plus ou moins : « Ilia, tu sais que ça va mal finir, la décision de dissoudre le Soviet Suprême et le Congrès a été prise déjà par le Batia ».10. Je lui ai dit : « un député russe, ce n’est pas comme un député de l’URSS » ; le congrès de l’URSS avait été dissous facilement, à part Alksnis qui avait protesté, les députés avaient ramassé leurs petites affaires et étaient parti privatiser l’espace immense de notre patrie. Je lui ai dit qu’on n’allait pas se laisser faire, qu’il y aurait du sang. « Je sais », a dit Nemstov, « nous vous aplatirons à coup de tanks (my rasskataem vas tankami)», puis il a ajouté « Ilia, tu es un homme intelligent, à quoi bon tout ça, va voir le Batia. Quand tout ça commencera, on ne te demande qu’une chose, tu peux écrire, protester, mais ne fais pas sortir les gens dans la rue. Tu pourras te représenter aux élections, tu peux même devenir gouverneur ».
Le coup d’Etat avait été préparé bien avant ; on comprenait que l’affrontement était inévitable, on avait peu de ressources, essentiellement sociales et politiques. On a mené une agitation dans l’armée et les services spéciaux, mais on excluait la possibilité d’affrontements armés. On comptait sur le soutien de la population, mais on ne pouvait pas vraiment croire que la partie du président se laisserait aller à utiliser les armes contre les Moscovites.
Après l’adoption de l’Oukaze 1400, les partisans du Soviet Suprême se sont réunis autour de la Maison Blanche, il y avait gens très différents, et il n’y avait pas de « face control », on ne pouvait pas faire le tri, dire tu nous plais, toi tu nous plais pas. Nous n’étions pas libres de changer cette situation, et le fait qu’il y ait des Barkachovsty… on ne pouvait pas les faire partir.
On pouvait sortir du Soviet Suprême, en utilisant les souterrains, avec des spécialiste de la Moscou souterraine, je sortais facilement et là où je voulais. Mais pour les gens qui n’avaient pas ces cartes et pas de spécialistes, ce n’était pas si facile.
Autour de la Maison Blanche, nos partisans étaient poursuivis de plus en plus violemment. V. Alksnis s’est fait casser la figure. Et on ne tapait pas pour rire (bili ne po detski), beaucoup plus durement qu’on ne frappe actuellement. Quand on me parle de la « dispersion violente » de la manifestation du 6 mai 2012, place Bolotnaya, ça me fait sourire, et j’y étais, je sais de quoi je parle.
Un des moments clés a été le 2 octobre 1993 l’affrontement sur la place de Smolensk, avec usage de balles en caoutchouc pour disperser la manifestation ; il y avait des pierres, des bâtons, des barres de fer, des blessés des deux côtés. Ce jour-là, j’ai réussi à me mettre d’accord avec un représentant du MVD (ministère de l’Intérieur) pour qu’on se disperse, que chacun recule, on a emmené les opposants à Eltsine loin de l’affrontement.
Le 3 octobre 1993, il y avait un meeting prévu sur la place Kaluzhskaia, au métro Oktiabrskaia, un meeting de Trudovaia Rossia (le parti d’Anpilov), que l’on soutenait. L’action était fixée à deux heures, on a appris que la mairie l’avait interdite, et quand on est arrivé, il n’y avait pas d’organisateurs les premières arrestations commençaient. J’ai décidé d’essayer d’emmener les gens, par la Leninski prospekt jusqu’à la place Gagarine, pour éviter un massacre, parce que je me rappelais les événements de la veille. J’avais un mégaphone, j’ai organisé une colonne de manifestants en direction de la place Gagarine, ça n’était pas bloqué. Il y avait Urazhtsov, de l’organisation Shchit (bouclier), je me suis mis d’accord pour qu’il emmène les gens, et moi je suis passé de l’autre côté de la place pour diffuser l’information – et quand je reviens, je vois que la colonne est partie dans le sens inverse, en direction des cordons de police, avec en tête plusieurs députés, dont Urazhstev. J’ai essayé de les arrêter, mais Urazhtsev m’a envoyé promener, selon lui c’était déjà trop tard, on ne pouvait plus les arrêter. Les premiers cordons de la police ont reculé, ils avaient certainement des ordres, ils ont reculé de manière organisée, personne ne les a touché. Il y avait un autre cordon au milieu du pont, là il y a eu des affrontements. Pourquoi a-t-on laissé la colonne arriver jusqu’au milieu du pont, il y a une provocation, c’est certain, même si on ne sait pas de qui. La police a commencé à tirer quand les cordons de police ont été brisés. Au niveau de la mairie, j’ai vu des gens tirer, des blessés.
Question sur le fait qu’il y avait plusieurs groupes armés, Achalov, des cosaques – n’y a-t-il pas eu tentative de les unifier ? En effet, il y avait plusieurs états-majors à la Maison Blanche, plusieurs forces. Celui qui avait le plus de possibilité de contrôler tout ça, cétait Khasboulatov. C’est lui qui contrôlait l’appareil, même si Rutskoi était président. Rutskoi a aussi essayer de créer son propre état-major, il a pris des décisions vers la fin, le 3 et 4 octobre, en particulier l’appel à aller à Ostankino. Khasboulatov dit qu’il n’était pas d’accord avec cet appel, mais je ne peux pas le confirmer. Quelques décisions ont été prises par Rustkoi personnellement. Quand j’ai essayé de faire sortir les gens de la Maison Blanche, Rutskoi m’a dit que tout était sous contrôle, qu’il avait mené des négociations et que l’armée le soutenait. Il y avait d’autres groupes, les Barkachovtsy étaient indépendants, même si formellement ils étaient soumis à Achkalov (ministre de la Défense du Soviet Suprême) et à Rustkoi – en fait ils étaient soumis à Barkachov. Et d’ailleurs ils sont partis dans la nuit du 3 au 4 octobre.
Question des liens du Front de Salut National (FNS) avec l’organisation d’extrême droite Rossiskoe Natsionalnoe Edinstvo ? Il n’y avait pratiquement aucun contact avec le RNE, les relations étaient conflictuelles, on avait des contacts avec Trudovaia Rossia et Anpilov, on faisait des actions avec eux, mais avec le RNE.
Question : comment est-ce que vous avez pris en compte la sécurité des citoyens ? En ce qui concerne le Front de Salut National en tant qu’organisation, elle a pris sa dernière décision le 21 septembre, ensuite il n’y a pas eu de réunion. En ce qui concerne la sécurité, j’ai demandé à Rutskoi de faire sortir les gens de la Maison Blanche.
Question de S.N Krasavchenko (cf infra) sur un centre situé au 5ème ou 6ème étage où les communistes et l’opposition à Eltsine (par ex. l’Union des officiers de Terekhov) se préparaient à un affrontement, avec le soutien d’Etats étrangers. Réponse : je n’étais pas membre de ce centre, je ne vais pas inventer, je n’en ai entendu parler que par des rumeurs.
S. M Mironenko, directeur du Garf (Archives d’Etat de la Fédération de Russie) : intervention sur le travail qu’a mené le GARF pour récupérer les archives de la Maison Blanche.
Quand on est arrivé, il y avait des feuilles partout. On a organisé le ramassage méthodique de toutes les feuilles qui étaient au Soviet Suprême, cabinet par cabinet, dans certains cas nous étions avec les représentants du KGB et de la prokuratura. On a gardé toutes les originaux et les matériaux préparatoires (ce qu’on ne garde pas d’habitude dans les archives), le travail a pris cinq ans, il y a 14 000 pages et 15 opisi – ces inventaires sont très faciles à utiliser, les documents sont classés par Congrès, commissions, sessions, présidium du Soviet Suprême, comités, etc. etc… . Dans la mesure où des obus sont tombés sur les deux derniers étages – les matériaux des comités ont été détruits ; mais heureusement, on a un Etat bureaucratique : des copies avaient été envoyées partout, et une grande partie des copies ont été retrouvées.
Ces documents portent sur la période de 1990 au 4 octobre 1993 – les derniers documents ont été récupérés dans le cabinet de Khasboulatov, en même temps que quelques objets, par exemple les bougies avec lesquelles ils s’éclairaient.
Mironenko appelle chacune des parties à se souvenir de tout ce qui a été fait. Il évoque les listes de personnes à arrêter, les formulaires en blanc avec la signature de Rutskoi, où on aurait pu simplement ajouter tous ceux qui auraient pu être arrêtés. Il appelle à utiliser les archives, les documents gardant le souvenir des actions des différents acteurs ; il y a par exemple les sténogrammes des négociations au sein du monastère.
Question : quand les archives du pouvoir exécutif seront-elles disponibles ?– En principe après 30 ans ; le GARF a reçu des documents des archives présidentielles, ainsi que des archives du gouvernement datant de 1993, mais elles ne sont pas déclassifiées.
V. Aksiuchits pose une question sur l’existence dans le camp de l’exécutif de listes de personnes à arrêter – Nemtsov lui ayant dit qu’il était sur ces listes. Mironenko n’a pas d’informations là-dessus.
Question : Khasbulatov a dit qu’avant l’assaut contre la MB il y avait des millions de dollars – les archives de la comptabilité peuvent-elles permettre de l’établir ? Il faudrait consulter les archives du département financier et administratif. Quant aux dollars, on a parfois trouvé des cachettes personnelles, 100, 200 dollars cachés dans des livres, mais peu, un maximum de 400 dollars en tout.
Question sur le tri effectué : Lorsqu’il existe des exemplaires en double, la règle veut qu’ils ne soient conservés; toutes les personnes qui se sont adressées au GARF pour récupérer leurs documents personnels ont pu le faire ; en principe ceux qui ont pas été réclamés ont été conservés, mais il y a peut-être des exceptions, certaines choses ont pu être jetées (les petites notes manuscrites – cela dépend aussi de la qualification des archivistes et leur capacité à discerner ce qu’il convient de garder.) R. Pikhoia note que le fait même que les docs aient été trouvés dans tel ou tel cabinet fixait déjà la provenance des documents.
A. V Shubin, historien, en 1993 membre de la Conférence Constitutionnelle, co-président du parti vert
Je veux intervenir ici plus comme un historien, surtout qu’à l’époque déjà, j’ai agi comme ça, en concurrence avec nos archivistes, j’ai piqué des documents… Mais ce qui m’intéressait, ce n’était pas les documents administratifs, je ne pensais pas que ça allait bruler, je m’intéressais au mouvement social. Le rôle des mouvements sociaux à l’époque était colossal. Pendant toute la période de la perestroïka, j’ai réuni un grand nombre de documents. Par exemple beaucoup de lettres adressées à Radio Parlament, il y avait des lettres pour et contre le Parlement.
J’étais à la Maison Blanche le 27 septembre, et je peux parler comme un « co-participant/ complice ». Ce qui a commencé en 1993 a un lien avec ce qui se passe en 2013. A l’époque, il s’agissait de processus révolutionnaire, on n’assistait pas seulement à un changement de système, mais aussi à une nouvelle légitimité. La révolution s’est terminée en 1993, les règles du jeu ont été établies.
L’essence de 1993 ce n’est pas seulement l’affrontement, mais la nouvelle constitution (voir son texte pour la conférence de Paris du 18-19 novembre) . A propos de la dynamique de la Conférence Constitutionnelle : d’abord, le parti du Président a adopté une approche très confrontationnelle – mais nous avons présenté des exigences – qui ont été acceptées. On a commencé à faire se rapprocher les Constitutions de de Rumiantsev et d’Alexeev. Il y avait une troisième force, les syndicats (le VTsSPS (ancien syndicat unique soviétique), la FNPR (fédération des nouveaux syndicats indépendants) et la Fédération des syndicats de Moscou). Les sujets de la Fédération (entités fédérées) ont également joué un rôle, c’est sans doute grâce à eux qu’on a réussi à faire un certain nombre d’avancées ; un grand nombre d’articles ont été inclus, les deux projets ont été rapprochés.
Comment les gens voyaient ca à l’époque ? Tout le monde était pour des réformes, la question était d’y aller plus ou moins vite. En 1989, ce qui était important, c’était « tout le pouvoir aux Soviets », les usines, les ouvriers. En 1993, on était déjà à une autre étape, l’étape bourgeoise, c’est la bourgeoisie capitaliste qui a gagné. Il y a un mouvement « en arrière ».
L’historien Stankevich compare la Maison Blanche avec des Jacobins, qui défendaient les valeurs sociales, et Eltsine avec Thermidor. En fait, c’est le contraire. Eltsine était pour des changements encore plus profonds et radicaux, comme les Jacobins. Et la Maison Blanche était une coalition socialo-conservative, ils voulaient maintenir quelques éléments de l’Etat social, ils voulaient un gouvernement « social-liberal » et non « néoliberal ». Eltsine était thermidorien au point de vue politique, mais jacobin au point de vue économique. Ce n’est pas un 18 brumaire qu’il a réalisé : pour finir la révolution, il fallait finir de casser.
En 1993, on s’est éloigné de la société soviétique … mais en reculant : si maintenant on veut avancer, on va se heurter à des problèmes qui n’ont pas été réglés à l’époque – on espère que ces questions seront abordées avec humanité.
S. N Krasavchenko, en 1993 président du comité du Soviet Suprême pour les réformes économiques, puis directeur adjoint de l’administration du président.
Krasavchenko se souvient des menaces proférées contre lui le 2 octobre : « demain vous vous balancerez à un lampadaire » ; le deux octobre, c’était l’action d’une bande de pillards et de vandales. Ilia Konstantinov était membre de son Comité des réformes « jusqu’à son voyage en Ossétie du Sud » en août 91. Il remet en cause les faits apportés par Konstantinov, conteste le fait que le 2 octobre était une manifestation, car il n’y avait pas de slogans.
Il se demande ce que faisait cet état-major au 5 – 6ème étage de la Maison Blanche : ils ne faisaient pas de travail parlementaire, se préparaient seulement à un affrontement par la force. Les négociations au monastère Sviato-Danilosvki ont été volontairement interrompues par les négociateurs du Soviet Suprême, qui attendaient simplement que des forces armées non régulières viennent les soutenir. Il n’y avait pas de Moscovites autour de la Maison Blanche, c’étaient des forces qui venaient de partout.
La Constitution adoptée en décembre 1993 a permis de sortir de la crise.
Viktor Aksuchits
prend la parole pour dire qu’il comprend enfin de quoi on parle quand on évoque ce mystérieux « Etat-major »: c’est sans doute de son cabinet. Il avait reçu un cabinet pour son Union Chrétienne démocrate, mais avait déménagé dans un autre et laissé les communistes se réunir dans son cabinet parce qu’il était démocrate, et pensait que c’était normal que se crée un parti communiste en Russie, même si lui-même est anticommuniste. Ziuganov, un jour avant les tirs sur la Maison Blanche, avait appelé les communistes à la quitter. Ces organisations ne préparaient pas une action violente, mais savaient qu’il y aurait crise et s’y préparaient, de manière pacifique.
S. N Krasavchenko – répond à une question de S. Zhuravlev sur les structures opérationnelles au sein de l’administration du Président, et entre autres d’un « état-major opérationnel » dont le Président suivait les conseils.
S’il y avait eu un état-major opérationnel, tout aurait sans doute été mieux organisé, et il n’y aurait pas eu de tirs amis entre policiers. Il y avait simplement un « conseil d’experts », avec G. Bourboulis, G. Satarov, Sacha Livshits, des psychologues sociaux, des spécialistes qui pouvaient donner des conseils pour minimiser crise. Et il y avait aussi un groupe d’analyse qui donnait des conseils à Eltsine
Olga Trusevich, organisation Memorial, propose les souvenirs d’une « participante lambda », à l’époque bibliothécaire de la Bibliothèque historique. (voir le compte-rendu de son intervention en russe)
La première question à poser serait : comment une personne comme moi, qui soutenait Eltsine à 100% en 1991, s’est retrouvée en 1993 du côté du Soviet Suprême. En premier lieu, à cause de tout ce que j’entendais dans les journaux, l’apologie du président, l’autocensure des journalistes, le déséquilibre des informations, la propagande du Oui Oui Non Oui au moment du référendum d’avril 1993. J’ai voté Oui Oui Non Non (pas d’élection prématurée du Président ni du Soviet Suprême), j’étais énervée de la manière dont on me posait la question, certaines choses me plaisaient, d’autres non. Je suis presque sûre qu’ils ont bien compté les voix, à l’époque il n’y avait pas encore de culture de bourrage des urnes (…).
J’ai aussi aidé à faire des barricades, la police était très polie en 1990-91 – ensuite on a vu arriver les « cosmonautes » (forces anti-émeutes), ils n’étaient pas armés, mais avaient des matraques. Le Premier mai 1993, il y a eu les premiers affrontements, un policier a été écrasé entre deux camions, mais la télévision a complètement déformé les événements.
Comment dans cette atmosphère, imaginer faire une fête sur l’Arbat le 2 octobre ? A ce moment-là, ce n’était plus du tout le même public qu’en 91. Je suis passée autour de la Maison Blanche, j’ai récupéré des lettres à envoyer, mais je suis partie, car ce n’était pas des gens dont je me sentais proche.
Quand je suis partie avec la brigade sanitaire M. Voloshine, je pensais que j’allais panser quelques bobos, je n’aurais jamais pensé qu’ils allaient réellement tirer. Il y avait plus de 10 000 personnes autour de la Maison Blanche, la composition sociale était très diverse.
J’étais aussi dans un des camions qui allait à Ostankino, avec moi il y avait une brigade de cosaques, 7-8 personnes qui avaient piqué des boucliers et des matraques aux OMON (policiers) et qui pestaient contre les Tchétchènes qui contrôlaient Eltsine (tout le monde voyait des Tchétchènes derrière le camp adverse)
Arrivés à Ostankino, on tirait à coup de mortier (granatomet). Le premier tir, je ne l’ai pas vu, mais ensuite, c’était l’horreur, une horreur qui a duré tard dans la nuit. Et en même temps, Gaidar appelait les gens à sortir dans la rue. Sont arrivés ensuite d’autres BTR (voitures blindées), avec des mitrailleuses et des projecteurs ; Ostankino a brûlé, c’était l’horreur, il y avait des morts et des blessés tout autour.
Je suis rentrée chez moi, le lendemain il n’y avait presque personne autour de la Maison Blanche – contrairement à Ostankino le soir d’avant, où il y avait énormément de monde, des gens qui se promenaient – tout ce qu’ils ont vu, le stress, tout ça a déterminé ce qui s’est passé, les Barkachovtsy sont presque tous partis, il y avait beaucoup moins de monde.
Le 4 octobre, je suis arrivée vers 11 heures, j’ai vu des gens brutalisés, effrayées, des policiers de plus en plus brutaux. Je ne me rappelle plus très bien, c’était un tel stress ! Il y avait des corps allongés –j’ai demandé aux médecins combien de corps – 33 ; ensuite je suis venue à Mémorial pour raconter ce qui s’est passé.
Je n’avais pas d’analyse de la situation, pas d’idée de ce qu’il fallait faire, mais intuitivement je comprenais que ceux qui pensaient « diriger » « contrôler » la situation en fait ne savaient pas exactement ce qu’ils faisaient.
Vadim Damie
A l’époque, on faisait le parallèle avec d’autres pays, d’autres expériences, on comparait avec le Chili : la Maison Blanche en feu, c’était le palais de La Moneda, le stade à côté de la Maison Blanche où on aurait fusillé des gens – celui du Chili, la comparaison avec Pinochet était permanente11 . Ce qui s’est passé – c’est la mère d’un jeune homme mort là-bas qui l’a le mieux exprimé, lors d’une émission de télévision, elle a expliqué : « je lui ai dit, mon fils, n’y va pas ! Là-bas on partage le pouvoir ».
Le fait que les élites se battent à mort – et ensuite se mettent d’accord a été très mal accepté par la société. Pourquoi il n’y a pas eu de mouvement social ? On parle souvent de la peur, mais je crois que 1993, c’est surtout un énorme choc pour la société, surtout en raison du contraste avec 1991. Les gens ne croyaient pas qu’on allait tirer, de quel côté qu’ils soient, ils se disaient « en 91 ils n’ont pas osé ouvrir le feu, ils n’oseront pas ». Mais ils ont osé.
A. Berelowitch tire quelques conclusions des deux jours de conférence (voir le compte-rendu en russe)
Malgré l’absence de quelques acteurs, ceux qui sont venus nous ont permis d’avoir une conférence très intéressante. Nous avons pu préciser un certain nombre de points, avancer dans la connaissance et la compréhension des événements. En même temps, il est évident qu’il est encore un peu tôt pour approcher la question de manière dépassionnée, les passions bouillonnent encore, et une approche purement historienne n’est pas vraiment possible ; mais tout au moins une telle approche a-t-elle été initiée.
Plusieurs termes ont été utilisés pour parler d’octobre 1993 : coup d’Etat (perevorot), crise politico-constitutionnelle, putsch, thermidor, etc ; le choix du terme implique une certaine vision de l’histoire de la Russie. Certains disent que le Soviet Suprême n’était pas vraiment un Parlement – il n’y avait pas vraiment de président non plus, il avait hérité son pouvoir de l’URSS. Il n’y a pas tant eu d’opposition entre deux pouvoirs qu’une impossibilité de partager le pouvoir.
Je suis étonné des passions qu’ont déclenché la question du double pouvoir, « dvoevlastie ». Mais c’est une situation normale en fait. Ce qui domine ici, c’est l’idée d’une unicité de direction (edinonachalie). Mais l’idée que dans le cas de la Russie, le meilleur système possible soit le pouvoir d’un homme qui sait tout est absurde. Les gens partaient de leur vision du pouvoir comme étant forcément celui d’un commandement unique ; et comme si le Parlement n’était pas un pouvoir fort.
On a beaucoup parlé de la nécessité d’un pouvoir fort pour changer de système économique (….) On a la combinaison d’une approche à la fois soviétique et technocratique – qui coïncident dans un même mépris du peuple. Le conflit de 1993 est souvent lu comme une opposition entre « en arrière vers le communisme» ou « en avant vers la démocratie », comme si la démocratie était le seul pouvoir possible.
Quelles sont les leçons de 1993 pour la population ? L’impression que les problèmes se règlent par la force, et que le pouvoir règle les problèmes par la force ; l’idée aussi le Parlement n’est pas le lieu du pouvoir.
A. Berelowitch souhaite que l’on puisse publier tout ça. Les historiens savent que les témoignages sont fragiles, les gens ne se rappellent pas tout et ne sont pas exhaustifs, mais l’histoire orale, malgré tout, reste comme disait Mandelshtam, le « bruit du temps ».
S. Zhuravlev
regrette qu’il y ait si peu d’étudiants ; et souhaite que la deuxième étape de la conférence à Paris soit l’occasion de réfléchir à des sujets encore peu discutés : les médias, et la « guerre médiatique » qui n’avait jamais été aussi importante ; la question de l’administration du Président, et surtout des conseils qui ont joué un rôle crucial par leur analyse et leurs recommandations ; les structures de force (on connait l’avis du dirigeant du FSB de Moscou, mais c’est à peu près tout). Le champ d’études reste donc très large. On dispose de plusieurs collections de documents et d’archive : celle de Mémorial, facilement accessible mais très peu étudiée et utilisée, celle de la bibliothèque historique ; les matériaux du GARF, les archives de la ville de Moscou. Une systématisation de la description de ces sources serait utile. Ainsi qu’une série d’interviews, qui pourrait être menés dans le cadre d’un projet collectif franco-russe par exemple.
R. Pikhoia
propose en conclusion de mettre les faits dans leur contexte historique plus général ; le pouvoir soviétique a commencé par le tir du Croiseur aurore, et se termine en 93 avec les tirs sur la Maison Blanche. Il souligne l’importance de l’histoire orale non seulement pour établir les faits, mais aussi en ce qu’elle est porteuse d’évaluations. Il existe une énorme masse d’informations non traitées, et dans le même temps on voit bien les lacunes dans notre information : il faudrait déclassifier les documents de l’administration du président ; étudier le rôle des régions et des Républiques dans le conflit (beaucoup essaient alors de proclamer leur indépendance ou leur autonomie) ; et enfin, publier l’ensemble…